Непрошеная повесть

Если б знать я могла,
что в загробной реке Трех порогов
снова встречу его, —
без раздумья бушующим волнам
предалась бы, гонима любовью!

В ларце лежала горсть золотого песка, завернутая в бумагу. Мальчик рассказал, что памятное косодэ сгорело в погребальном костре, сутры, переписанные настоятелем, тоже исчезли в огне. Потом мальчик ушел, утирая горькие слезы, а я глядела ему вслед, и мне казалось, что свет померк перед моими очами.

Государя связывала с настоятелем тесная дружба, он тоже, конечно, скорбел о его кончине. Он написал мне, что понимает, сколь велико мое горе. Это письмо не только не утешило меня, но, напротив, лишь сильнее разбередило скорбь.

Я знаю, навеки
в душе твоей запечатлен
тот образ нетленный —
лик месяца перед рассветом,
нежданно сокрывшийся в тучах… —

писал государь. – Давно известно, что наш мир полон скорби, и все же сердце болит, когда вспоминаю, как он любил тебя и как горевал, что приходится с тобой расставаться…

Я не знала, что отвечать на это письмо, послала только стихи:

К невзгодам и бедам,
что выпали мне без числа,
добавились ныне
прискорбные воспоминанья…
О месяц, сокрывшийся в тучах!

Мне казалось, никакими словами не передать мое горе, в слезах проводила я дни и ночи, не заметила даже, как окончился этот год и наступил новый…

Государь продолжал писать мне, но спрашивал только: «Отчего ты не приезжаешь?» – а таких писем, как раньше, – «Немедленно приезжай!» – я больше не получала. С этого времени я почувствовала, что он охладел ко мне, хотя прямо об этом не говорил. «Так оно и должно было случиться…» – думала я, ведь я так много грешила, хоть и не по своей воле. Помню, когда до конца года оставалось всего несколько дней, мне было особенно грустно – «И год, и жизнь моя – все подошло к концу…», как написано в «Повести о Гэндзи». В душе жила тревога о настоятеле, не захотевшем молиться перед кончиной, и, чтобы замолить наш грех, я писала на обороте его писем изречения сутры Лотоса.

Наступил Новый год¹⁸, а я все так же лила слезы, ничего не замечая вокруг. В пятнадцатый день первой луны исполнилось ровно сорок девять дней со дня кончины настоятеля. Я отправилась в храм к святому праведнику, к которому питала особенное доверие и почтение, отделила часть золота, оставленного мне настоятелем, и заказала поминальную службу, а на бумаге, в которую завернула золото, написала:

Быть может, сегодня
ты путь мне укажешь сквозь мглу
к заре долгожданной,
хоть порвались с твоей кончиной
наш союз скреплявшие узы!

Праведник славился красноречием, я с волнением слушала его похвальное слово настоятелю, в котором перечислялись благие деяния покойного, и рукава мои не просыхали от слез.

Я безвыходно уединилась в этом храме. Вскоре наступило пятнадцатое число второй луны, день, когда Шакьямуни переселился в Нирвану. С давних пор повелось отмечать этот грустный день, но в этом году, в моем горе, он показался мне особенно скорбным. В этот день в покоях праведника всегда читали и толковали сутру Лотоса, чтение начиналось в день весеннего равноденствия и продолжалось четырнадцать дней. Я была рада, что оказалась в храме как раз во время этой торжественной службы. Монахи ежедневно читали поминальные молитвы по настоятелю. Я не смела во всеуслышание объявить, от чьего имени возносят эти молитвы, указала только – «от человека, связанного нерушимым союзом», а в последний день службы написала:

Не скоро настанет
иного рожденья заря
и выглянет месяц —
сквозят тоской несказанной
закатного солнца блики…