Непрошеная повесть

Я вспомнила, что люди с неодобрением смотрели на наши частые встречи, а некоторые даже подозревали, будто между нами существуют какие-то особые отношения, и ответила:

Из-за сплетен, наветов
доселе печалилась я,
обливаясь слезами,
а в разлуке от слез горючих
рукава и вовсе истлеют…

Не то чтобы я особенно спешила в столицу, но в Камакуре оставаться тоже не собиралась и с рассветом пустилась в путь. Меня проводили очень сердечно, отправили назад в паланкине и по очереди сопровождали от одного постоялого двора до другого, так что путешествие продвигалось успешно и вскоре я прибыла в Сая-но-Накаяму. Мне вспомнились стихи Сайгё:

Разве подумать я мог,
что вновь через эти горы
пойду на старости лет?
Вершины жизни моей —
Сая-но-Накаяма³⁰

.

И я сложила:

Перевал позади,
но печалюсь – едва ли придется
в этой жизни хоть раз
миновать мне, страннице, снова
горы Сая-но-Накаяма…

В краю Овари я пошла помолиться в храм Ацута. Всю ночь я провела в храме; паломники, молившиеся вместе со мной, рассказали, что пришли из Великого храма Исэ.

– Стало быть, Исэ близко отсюда? – спросила я, и они пояснили, что туда можно отправиться водным путем от пристани Цусимы. Я очень обрадовалась, что Исэ так близко, и хотела тотчас же ехать, но решила сперва завершить давнишний свой обет, переписку тридцати последних разделов сутры Кэгон, и пожертвовать рукопись в здешний храм Ацута.

Я намеревалась продать все одежды, полученные в дар от разных людей в Камакуре, – конечно, они предназначали эти подарки совсем для другой цели! – и на вырученные средства некоторое время прожить при храме, занимаясь переписыванием священных текстов. Но главный жрец стал учить меня, как писать, докучать разными советами, указаниями… К тому же снова разыгрался мой старинный недуг. В таком болезненном состоянии я все равно не смогла бы трудиться над перепиской, и я вернулась в столицу.

Домой я вернулась, если не ошибаюсь, в конце десятой луны, но покоя не обрела, – напротив, мне было тягостно оставаться в столице, и я отправилась в Нару. До сих пор все как-то не случалось побывать там, ведь я происходила не из семейства Фудзивара³¹. Но теперь, когда я устала от дальних странствий, такое богомолье было как раз по силам, ведь Нара отстоит совсем недалеко от столицы. У меня не было там знакомых, я все время была одна. Прежде всего я пошла поклониться Великому храму Касуга. Двухъярусные, увенчанные башней ворота и все четыре строения храма, крытые черепицей, выглядели поистине величаво. Посвист бури, веявшей с гор, мнился ветром, пробуждающим смертных от сна земных заблуждений, а воды, журчавшие у подножия горы, казалось, смывают скверну нашей грешной юдоли… В храме Вака-но-мия я увидела жриц, молодых и изящных. Как раз в этот час лучи вечернего солнца озарили весь храм, заблестели на вершинах дерев, растущих на окрестных холмах, юные жрицы попарно исполняли священные пляски, и это было прекрасно!

Эту ночь я провела в бдении на галерее храма, слушала, как пришедшие на молитву паломники распевают стихи, и на сердце у меня стало спокойней. Я глубоко постигла не только великое милосердие Будды, ради спасения людей снизошедшего в этот край, в пыль и прах нашей грешной земли, но сподобилась также уразуметь и промысел божий, ведущий смертных к прозрению через создание стихов – «пустых речей и суесловия», как иногда готовы назвать поэзию³².

Предание гласит, что в давние времена священнослужитель высокого ранга Синки, ученик преподобного Ринкая из монастыря Кофукудзи, очень сердился на грохот бубнов и звон колокольчиков, долетавший из храма Касуга. «Если я когда-нибудь стану главой всех шести обителей Нары, – сказал он, – я на вечные времена запрещу бить в бубны и колокольцы!» Желание его исполнилось, он стал настоятелем всех монастырей Нары и тотчас же осуществил то, что давно замыслил, – запретил священные песни и пляски в храме Касуга. Тишина воцарилась за окрашенной киноварью оградой, музыканты и танцовщицы погрузились в уныние, но делать нечего – молчали, положившись на волю божью. «Больше мне нечего желать в этой жизни, – сказал Синки. – Теперь буду ревностно молиться лишь о возрождении в грядущем существовании!» И, затворившись в храме Касуга, он воззвал к богу, вложив в молитвы весь пыл своего благочестия. И светлый бог явился ему во сне и возгласил: «Я, всемогущий, ради спасения неразумных людей умерил свое сияние и добровольно окунулся в пыль и прах сего грешного мира, где жизнь сменяется смертью. Ныне велика моя скорбь, ибо, запретив звон бубнов и колокольцев, ты отдаляешь смертных от единения с Буддой! Я отвергаю твои молитвы, они мне неугодны!»