Неровный край ночи

Он говорит правду – хотя бы тут – прежде, чем догадывается, что ему следовало бы солгать. Секретная работа для него все еще в новинку; он не научился быть гонцом, сопротивленцем. Ему следует быть осторожнее – скрытнее. Само собой, гауляйтер видит всех, кто приходит и уходит. Никто в Унтербойингене и в лужу не наступит без того, чтобы Мебельщик этого не заметил.

Пол спрашивает:

– В Кирххайме есть шоколад?

Какая Пасха без шоколада? Снаружи, у подножия лестницы дети соорудили собственный Hasengärtle, кроличий сад, круглый клочок травы, огороженный прутиками и подбитый мягким зеленым мхом. Ночью кролик смахнет крашеные яйца с ивовых веток и перетащит их в садик, который устроили дети, создав красивую картинку для того, чтобы поприветствовать весну. Если кролику повезет, и он найдет традиционные сладости, – сейчас, когда над нами весит проклятие войны, это редкость, – тогда он тоже оставит угощение в своем Hasengärtle, спрятанное среди яиц и цветов. Как захватывающе будет найти его в утреннем свете. Антон еще не спрашивал у Элизабет, как они обходились на Пасху в предыдущие годы, особенно после начала войны. У него есть ощущение, что пасхальный кролик не приносил этим детям шоколада уже не один год.

Он говорит им:

– Не знаю, есть ли к Кирххайме шоколад. Думаю, только пасхальный кролик может это знать.

Ал наклоняет голову на бок, он уж слишком взрослый для таких фантазий:

– Нам не нужен шоколад. Слишком много других вещей, на которые нужно тратить деньги.

Но Антон по голосу слышит, что ему очень хочется.

– Мама хорошо тебя воспитала. Ты молодец, очень разумный мальчик.

Для себя он фиксирует: «Найти шоколад в Кирххайме любой ценой – самую большую и сладкую шоколадку во всей Германии. Дать ее Алу и сказать, чтобы он съел ее всю сам».

– Пасхальный шоколад не покупают, Альберт, – отзывается Мария. Она говорит снисходительно, со всей возвышенной мудростью девочки на седьмом году жизни. – Кролик приносит его, если ты хорошо себя вел.

Альберт закатывает глаза и откидывается на спинку стула:

– Тогда и гадать нечего, почему кролик тебе ничего не приносит.

– Мне лучше поторопиться, – говорит Антон, – если я надеюсь успеть в Кирхгейм, чтобы переговорить с кроликом.

Глаза Пола расширяются:

– Ты знаешь его?

– Встречал пару раз.

Он не пытается снова поцеловать Элизабет. Она всегда напрягается, когда он это делает; ему думается, что даже кирпичная стена была бы больше тронута проявлением привязанности.

Водрузив свою старомодную шляпу на голову, укутавшись поплотнее в пальто, Антон спускается по ступенькам, и весенний ветер сразу отвешивает ему пощечину. Сквозняк мотает клочок грязной ленты, которую дети привязали к ограде своего Hasengartle. Спустя несколько минут он уже мчится по главной дороге, Унтербойинген остался позади, а долг зовет его вперед.

Он не отнес еще и десятка посланий для Widerstand[30], сопротивления. Отец Эмиль заверил его, что со временем и опытом неловкое ощущение покинет его – ощущение, что сотни пар глаз сверлят его спину, преследуют его по улицам, изучают каждое его движение и выражение лица. Антон молится, чтобы священник был прав. Господь, даруй мне уверенность, ибо мой желудок каждый раз сворачивается в узел и наполняется кислотой к тому моменту, как я достигаю своей цели.

У Антона, по крайней мере, есть хотя бы одна причина благодарить Бога. Ему никогда не требовалось воспользоваться туннелем – этим затхлым старым подземельем, оставшимся со времен королей. После той ночи перед самым Рождеством, когда он прятался с семьей в полной гнили оссуарии под церковью, он испытывал дрожь каждый раз, как проходил мимо стальной двери. Часто во сне его преследовали кошмары – о том, как он пробирается на ощупь в черноте, более темной, чем ночь, со сложенной бумажкой, зажатой в зубах, в то время как над ним бесчисленные тонны земли провисают, готовые упасть, плотные и пропахшие холодом смерти.