Неровный край ночи

– Я никогда не нарушу свою клятву. Я произнесла священные слова перед Богом; это кое-что для меня значит.

Это кое-что значит для всех женщин, к которым герр Франке проявляет интерес, Антон в этом уверен, – но все не так просто, как кажется со стороны, когда ты просто наблюдатель. Только когда они стучатся в твою дверь – когда к тебе приезжает серый автобус – только тогда ты узнаешь точно, как поведешь себя. Когда перед тобой поставят выбор, который и не выбор вовсе, – в момент истины, когда жизни любимых людей висят на волоске, будет ли тебе легче нарушить клятву, данную перед Богом, или обречь своих детей на газовую камеру?

– Скажи мне, если он попытается что-то сделать. Я разберусь с ним, чтобы тебе не пришлось этого делать.

И помоги мне Боже, если он уже заметил все мои отлучки и возвращения.

Обеспокоенный, после бессонной ночи, Антон на следующий же день отправляется к отцу Эмилю. Знает ли он уже о гауляйтере – о том, что Мебельщик делает с женщинами, замужними женщинами, матерями деревни?

Да. Эмиль знает.

– Амбиции делают и лучших из людей опасными, – говорит священник, – а герр Франке, я боюсь, лучшим из людей никогда не был.

– Он, похоже, порядком расстроил Элизабет, мне так показалось, когда я говорил с ней прошлым вечером.

– Меня это не удивляет. Вы же знаете, Антон, это маленький городок, – говорит он извиняющимся тоном. – Мы все знаем друг о друге.

Антон улавливает, к чему клонит священник, но он хочет услышать это, чтобы поверить.

– Расскажите мне.

Эмиль колеблется и вздыхает. Ему не хочется произносить это вслух.

– Герр Франке уже делала Элизабет то же грязное предложение, какое делал большинству женщин в Унтербойингене.

Сознание Антона ослепляет белая вспышка, пустота. Он замирает на церковной скамье, без движения, ошеломленный.

Эмиль продолжает:

– Я не нарушаю тайну исповеди, рассказывая вам это. Я бы так никогда не поступил. Элизабет не сообщала мне эту новость сама, мне сказали несколько ее друзей. Они беспокоились из-за этого и просили у меня совета – думали, как быть, что сделать, чтобы помочь ей. Я рад, что вы сами пришли ко мне в связи с этим, друг мой. Я подумывал зайти к вам с Элизабет и предложить свой совет. Я знаю, ваша женитьба не совсем обычна, и тепла в ней не слишком много. Но ради детей, которых вы оба любите, ваш союз должен держаться.

– Бедная Элизабет. Столкнуться с таким…

Эмиль посмеивается.

– Бедная Элизабет? Она послала Франке куда подальше! В этом все ее друзья сходятся. Они гордятся ей, поражаются ей – сделать то, на что отваживались немногие из других женщин.

Она бы точно послала Мебельщика куда подальше и ускорила бы пинком по толстому заду. Вера Элизабет – крепость, монолит. Горе тому, кто усомнится в верности данной ею перед алтарем клятве.

– Но теперь Франке затаит на нее обиду, – говорит Антон.

– Да.

По озабоченному выражению лица Эмиля ясно, что он понимает, о чем Антон умолчал. Как много знает герр Франке? Может быть, он прямо сейчас строчит письмо нацистской собаке, изобличая Антона в том, что он инструмент Красного оркестра – из одного лишь чувства мести по отношению к той единственной женщине, которая дала ему от ворот поворот?

Он тихо говорит:

– Отец Эмиль, что же нам теперь делать?

Эмиль поднимает руки, сдаваясь:

– Продолжать, друг мой. Что еще мы можем сделать?

Ничего. Больше тут ничего не поделать.

Часть 4 У смерти один глаз

Октябрь 1943 – апрель 1944

19

Осень снова подмораживает воздух, открывая путь зиме. Как вышло, что год пролетел так быстро? Дым от дров висит в саду, синяя дымка, запутавшаяся в сухих шуршащих листьях, которые еще остались на ветках. Уже слишком холодно, чтобы оставлять стираное белье сушиться на улице, но Элизабет упорствует. Ей нравится, когда аромат осеннего дымка пропитывает ее платья и старые штопаные свитера. Так она сказала Антону, и теперь запах этого времени года ассоциируется у него с женой. Осень как Элизабет – торжественная, сдержанная, немного холодная, но и не без вспышек ослепительных красок.

Антон отдыхает на нижней ступеньке лестницы коттеджа, перекладывая трубку из одной руки в другую и наблюдая за тем, как Элизабет развешивает одежду. Каждая вещь занимает положенное ей место на бельевой веревки, интервалы точно выверены. Вещи не сбиваются в кучу, при этом на веревке не остается ни одного не задействованного куска шириной в ладонь. Она наклоняется к корзине с бельем, поднимает мокрое платье и прикалывает его к веревке с естественной грацией, о которой она и сама не подозревает.

Когда Элизабет делает перерыв в работе – каждый раз, когда она позволяет себе передышку – ее взгляд устремлен к коньку крыши коттеджа. Она все еще думает о крошечном чердачном помещении, о не используемом пустом пространстве над головой семьи. Она все еще размышляет. В Унтербойингене есть те, кто назвал бы Элизабет холодной, но Антон знает, что это не так – не там, где это важнее всего, в самом центре ее души.