Неровный край ночи

В сердце деревни колокола церкви Святого Колумбана отзванивают час. Антон и Элизабет поворачиваются одновременно, ловя каждый звук. Низкая глубокая музыка парит над землей. Она топит в себе воспоминание о реве двигателей самолетов и о сухих, раскатистых взрывах в Штутгарте. Она даже заглушает на короткий миг несмолкающие крики исчезнувших детей и шум серого автобуса, маячащего перед Сент-Йозефсхаймом. В поле мальчики останавливаются, чтобы послушать. Даже козочки навостряют уши.

Когда последний перелив прокатывается мимо коттеджа в далекие холмы, Элизабет обхватывает колени руками и говорит:

– Я люблю звук этих колоколов. Я порой думаю, что без них сошла бы с ума. Они дают почувствовать, что здесь дом, правда?

Антон кивает, пожевывая мундштук своей трубки.

– Забавно – эти колокола звонят иначе, чем все другие. Ты замечал?

– У каждого колокола свой голос, я полагаю. Зависит от того, как он был сделан.

– Или, может, – рассуждает Элизабет, – это больше связано с окружением. Здесь сельская местность, – возможно, широкое открытое пространство позволяет им петь прекраснее. В городе, конечно, тоже были колокола, но я никогда по-настоящему не любила их перезвон, пока мы не переехали в Унтербойинген. В большом городе их звучание всегда казалось мне слишком резким, как будто какая-то ужасная сирена. Но тут они действительно поют. Это звук дома. – Она улыбается задумчиво. – Я помню, как эти колокола звонили на крестинах Марии. Помню все об этом дне – как мы были счастливы, полны надежд. Мир казался обновленным и… не таким мрачным, как теперь. Колокола словно говорили: «Хорошие времена снова придут – хорошие, как эта новая малышка. Тьма не может длиться вечно».

– И еще я помню, как колокола звонили на похоронах моего мужа. – Она никнет, повесив голову. – Я, наверное, не должна об этом говорить…

– Продолжай, – говорит Антон, – я не против.

Какое-то время она сидит в задумчивом молчании, отвернувшись. Потом резко поворачивается к Антону и говорит с неожиданной отчаянной страстью:

– Я рада, что он не выжил, Антон, – и я знаю, ужасно так говорить, ужасно так думать, но я ничего не могу поделать. Я рада. Он был таким добрым, славным человеком. Я рада, что он не дожил, не увидел, что стало с миром. – Она шмыгает носом и утирает глаза тыльной стороной руки. – Но я не знаю, как объяснить это детям. Как рассказать им, каким мир был раньше, и почему он изменился.

«Его дети – мои дети», – грустно думает Антон. Как рассказать это кому-либо?

Элизабет качает головой, смеясь невесело над своим собственным поведением.

– Я веду себя глупо. Нет смысла продолжать.

– Это вполне понятно.

– Но пользы это никому не принесет. – Она выпрямляется, словно поднимает свой упавший дух силой воли, и продолжает уже бодрее: – Каждый час я чувствую, что не могу продолжать. Чувствую, что мир лишком зол, чтобы можно было это выносить, и слишком поломан, чтобы можно было починить его. А затем – каждый час – я слышу, как на церкви Святого Колумбана звонят колокола, и знаю, что я могу продолжать жить. Иногда я даже верю, что Бог сумеет как-то сшить и залатать этот катастрофически порванный мир, в конце концов, – каким-то образом. Знаешь что, по-моему, мне так дорого в этих колоколах? То, что их слышит вся деревня. Это нечто такое, что мы все делим, не так ли?

Каждая живая душа слушает эти колокола с любовью. И каждая живая душа чувствует, между одним ударом и следующим, что надежда и мир могут вернуться, лишь когда истечет час.

20

Антон к этому моменту перенес больше сообщений, чем мог бы сосчитать. Герру Полу и куче других едва знакомых мужчин и женщин в городках, разбросанных вокруг Унтербойингена. Женщина лет пятидесяти или около того, сгорбленная и с очкам на носу, вечно покрытыми пылью. Рыжеволосый мужчина, который появлялся в Кирххайме каждый раз, когда там не оказывалось Пола. Молодой парень, не старше восемнадцати, – так сильно похожий на Антона, когда тот только вступил в орден францисканцев, такой же свежий и горящий, уверенный, что он может изменить мир. Бесчисленные послания, бесконечные рукопожатия, больше сложенных бумажек, падающих из руки Антона на обочину, чем звезд на небе. И все еще ни весточки из Берлина или Пруссии. Все еще фюрер продолжает свое дело.

Возвращаясь с последнего задания, Антон проходит мим поля Коппов на окраине города. Братья собрали урожай в начале минувшей недели; теперь освобожденные картофельные лозы лежат на земле коричневые, увядающие по всему полю. Вдалеке за спящими бороздами Антон видит Пола и Альберта, слоняющихся без дела вдоль изгороди, там же, где он поймал их с гранатой прошлым летом. Как и в тот раз, он останавливается и наблюдает. Сейчас мальчики не играют. Они сидят на корточках на краю поля, откидывая в сторону сухие картофельные лозы. Они запускают руки в мягкую землю и копаются в ней. Облачка пыли поднимаются в неподвижный воздух.