Неровный край ночи

Что-то застряло между корнетом и лежащим под ним французским рожком. Что-то маленькое, серое и похожее на бумагу, сухие листья поникли и размягчились по краям. Он вытаскивает предмет и вертит в руках. Это его конспект, оставшийся со времен вермахта. В эту небольшую тетрадку аккуратным учительским почерком он заносил все свои дела, все нудные рутинные обязанности военной жизни. В порыве неожиданного желания увидеть, каким человеком он тогда был – надеясь уловить признаки перемен в его душе, какое-нибудь доказательство, что он стал лучше, – он подходит к дверному проему, в который льется розовый свет утра. Он открывает рабочую тетрадь, но строчки текут, как кровь, и сливаются в бесформенные каракули, так что он не может разобрать ни слова.

Его служба в Вермахте была недолгой – один неудачный марш и счастливое избавление, поводом для которого послужило ранение. Тем не менее, его прыжок из самолета и марш на Ригу оживают с удивительной ясностью. На фоне рассветного неба он видит башню огня, церковный шпиль, объятый пламенем – и с обеих сторон тьму, расстилающуюся к далекому горизонту. Он снова попался в ту же ловушку, вынужден выполнять распоряжение рейха. Куда бы мы ни бежали, как бы ни сопротивлялись, нас поймает и сожмет в кулаке власть. Дорога прямая и монотонная. Она безжалостно ведет нас вперед, в огонь и пепел.

С тех пор, как он принял предложение отца Эмиля и вступил в Сопротивление, бывали времена, когда ему казалось, что он взвалил на себя непосильную ношу. Когда он был неопытным новичком, он не мог отрицать, что бросился в коварную пучину, и она уже смыкается над его головой. Но он никогда не сомневался в своей способности плавать. Каким бы глубоким не было болото, каким бы быстрым не был поток, он мог пробиться к поверхности – он знал это; его вера была непоколебима. Но это – задание от гауляйтера взять на себя отвратительную задачу и отсутствие безопасного способа отказаться… Впервые с момента, как он стал участвовать в конспиративной работе – а на самом деле, впервые с его приезда в Унтербойинген – он чувствует, что не может ничего сделать, кроме как потерпеть поражение. Осознание этого оставляет его потрясенным и опустошенным, со вкусом меди на языке. Он слаб, бессилен, как все люди, которым угрожают силы, попирающие гуманность.

Оперевшись о дверной проем, он вдыхает запахи утра. Воздух тяжел от росы, ирригационные канавы полны, от них поднимается запах стоялой воды. Земля сырая и всхлипывающая. Почва выдыхает влагу дыхания спящих детей – воспоминания о тех, кого он потерял между Небом и Землей, невидимый туман, который гладит его щеку, как он когда-то гладил и похлопывал их маленькие ручки; когда-то он мог защититься от мира своим монашеским облачением, проскальзывая в собственное надежное укрытие. Он слишком устал, чтобы плакать, слишком полно отдался своему горю.

Он переворачивает страницу, здесь строчки не смазаны. Слова являют себя с жестокой ясностью. Он читает собственный почерк: «Церковь сгорела в Риге». И видение все еще перед ним, загораживают страницу – язычки пламени, охватывающие одну сторону шпиля, валящий черный дым; дорога, прямая, как правда, ни разу не поворачивающая, ни разу не меняющаяся.

Рука Антона дрожит, когда он переворачивает следующую страницу. Эта пустая. Следующие страницы тоже пустые – до самого конца тетради. Предполагалось, что он заполнит эту тетрадь отчетами о своих деяниях, о храброй службе Партии. Но он ни разу больше не коснулся ручкой тетради.

Мы в беде, но не в безвыходном положении. Мы запутались, но не впали в отчаяние. Преследуемы, но не забыты; порабощены, но не разрушены. Еще нет. И пока они не разрушат меня, я могу сопротивляться. Я могу сражаться всегда, даже зная, что это тщетно. Всегда нести в себе смерть Господа нашего Иисуса, и сделать так же и жизнь его манифестом.

Антон не может победить, но они еще не разрушили его. Кто он теперь, как не сопротивленец? Если не отец и муж, не защитник вдов и детей? Воля Бога – единственная, которой он подчинится, единственный глас, который будет слушать, пока не заберут и его тоже и не отправят в могилу.

Он закрывает тетрадь. В его кармане монетка в пять рейхсмарок с изображением опущенного лица фон Гинденбурга, с плотно сжатыми челюстями, воплощенное разочарование. С монеткой в руке он какое-то время смотрит на обложку тетради – каштановый на военном сером. Орел с тяжелым взглядом и в форме треугольника раскрывает свои крылья под словами «Deutches Reich[31]». В когтях он держит дубовую ветвь и свастику, символ власти Гитлера.

Антон дотрагивается до свастики, проводит кончиком пальца по ее цепким ломанным лапам. Бумага сухая и ничем не приметная. Она отзывается шепотом на прикосновение. Эта тетрадь – маленькая и простая вещь. Почему в ней должна заключаться власть над ним или его семьей? Он прижимает ребро монетки к обложке. Волокна прогибаются. Шипение бумаги, скрежет металла, и свастики нет, соскоблена, словно никогда и не существовала.