Неровный край ночи

Антон следует за ними. Ступеньки трещат под его ногами, полые, как потеря. Он знает, что умолять ее бесполезно, но он не может просто стоять и смотреть, как его семья уходит. Элизабет направляется к переулку и главной улице за ним, ведущей к железнодорожной станции.

Он делает крюк в сарай и вытаскивает из сундука корнет. Есть вещи, о которых человек не может сказать своим голосом, есть раны, которые залечивает только музыка. Инструмент холодный, и нет времени, чтобы согреть его; звук будет горьким. Но пока Элизабет ведет строем детей по городу, он спешит вслед за ними в переулок. Он стоит там, пока она уходит прочь, уводя малышей все дальше и дальше от него.

Антон подносит корнет к губам. Музыка несется вслед за ее удаляющейся спиной, он слышит слова песни у нее в голове. Чувствует их в своем сердце.

Снова влюблена, хотя и не собиралась. Но что поделать? Сердцу не прикажешь.

Это песня, под которую Элизабет танцевала со своим первым мужем. Марлен Дитрих, «Ich bin von Kopf bis Fuss auf Liebe eingestellt». Я не могу перестать любить. Музыка говорит за него. Она находит слова, которые от него ускользают; она простирается через обрыв, которым разделены два этих раненных сердца, и связывает их.

Элизабет останавливается на ходу. Она долго стоит спиной к Антону. Дети топчутся и мельтешат вокруг нее, оглядываясь на отчима с мольбой в глазах, пока он все играет и играет, не произнося ни слова. В несгибаемой осанке Элизабет, в ее распрямленных плечах чувствуется железная решимость. Она не уступит музыке, не уступит воспоминаниям.

Но затем, с таким еле уловимым содроганием, что Антон не уверен, не показалось ли ему, она поворачивается. Один шаг, затем еще один, медленно и отчаянно, она идет назад к Антону, подбородок дрожит. К тому моменту, как он доигрывает финальные ноты, Элизабет стоит так близко к нему, что можно прикоснуться, не она не поднимает взгляда. Она видит, как плотно сомкнуты ее челюсти, как напряжены мускулы этого круглого милого личика.

Когда песня окончена, Антон опускает рожок, и Элизабет поднимает на него глаза. Они такие синие, синее лета. Он раньше никогда не замечал их глубины, чистоты цвета. Но они раньше нечасто смотрели так друг на друга, открыто и близко. В ее смягчившемся взгляде он видит, что Элизабет понимает его раскаяние и сама читает извинения в его взгляде.

Антон ждет. Он говорит себе, что каким бы ни было ее следующее действие, что бы она ни выбрала, он подчинится и не будет больше ни умолять, ни пытаться остановить ее.

Элизабет наклоняется вперед, так слабо, что он не уверен, пошевелилась ли она вообще. Но затем она придвигается ближе. Она кладет голову ему на грудь, совсем как Мария, когда ей больно или грустно.

Спасибо, Боже. Спасибо. Антон обвивает ее руками, свою жену.

– Это опасно.

Ее горячие слезы пропитывают его рубашку.

– Я знаю.

– Но ты мой муж. Я дала клятву. Сохрани нас Боже, ты мой муж.

Его сердце полнится ощущением внезапной, неистовой, благодарности. Что он сделал когда-либо в своей постыдной жизни, чтобы заслужить такую хорошую женщину, такую храбрую и сильную жену? Она знает в глубине души, что Сопротивление – это правильно, даже если опасно. Она тверда в своей вере, как никогда, – и он любит ее за это.

– Я твой муж, – говорит Антон тихо и прижимает губы к ее склоненному лбу. – Ты моя жена. И я знаю, Бог защитит нас, Элизабет.

Я молюсь, чтобы так оно и было.

23

Он молится и получает ответ.

Вторник – день Гитлерюгенда. Все молодые люди встречаются в один и тот же день недели, в одинаковое время вечером. Дан приказ, мы шагаем в ногу, мы делаем так, как нам велят. Согласие и единообразие делают нас великими – вот, чему они хотят заставить нас верить.

Понедельник: Антон в Кирххайме, деревушке неподалеку от Унтербойингена, учит детей местного прихода играть на органе. В Кирххайме никому не нужны были уроки органа, но отец Эмиль все устроил. Эмиль настоял, подключил свои связи среди священников Кирххайма – так что все до последнего дети прихода будут учиться играть. Из-за этого Антона не бывает в Унтербойингене до поздней ночи каждый понедельник.

Среда: автобусы всегда слишком медленные, так что он говорит фрау Мюллер в Вернау, что вынужден передвинуть занятия пианино с ее дочерью обратно на пять вечера. При таком раскладе он успевает на последний автобус до Унтербойингена и добирается до дома не раньше половины восьмого.