Неровный край ночи

Снова резкий звук перекрывает гул толпы, но на этот раз нет никакой веселой музыки. Это хриплый крик, похожий на лай собаки, и звучащий резко от злости. Антон и Эмиль переглядываются, и во взгляде священника тут же появляется напряжение. Тревога застила его радостное настроение. Они проталкиваются сквозь толпу к восточному краю рынка. Там стоит Бруно Франке – Мебельщик – напротив двух новеньких мужчин-беженцев. Кучка местных мужчин стоят за Франке, готовые оказать ему поддержку. Они смотрят, сощурившись, на мужчин из Эгерланда. Антон отмечает про себя их грубые, полные ненависти лица. Это те же мужчины, которые выступили против речи отца Эмиля на собрании, в тот день, когда жители Унтербойингена проголосовали за то, чтобы пустить беженцев.

– Эти двое с мной, – говорит Эмиль тихо. – Они братья. Гайслер, такая у них фамилия. Они первыми получили укрытие в церкви.

Братьям Гайслер не больше двадцати пяти лет. Они стоят плечом к плечу, напротив Франке и его друзей, руки сложены на груди. Смелые, для таких молодых парней. Но, с другой стороны, знай они, что перечат местному гайляйтеру, были бы они такими смелыми?

– Эти два негодяя взяли слишком много муки! – кричит Мебельщик; он хочет, чтобы весь город его слышал, хочет устроить импровизированное судилище. – Я велел взять две меры, а они взяли три.

Старший брат говорит:

– Вы сказали мне взять три.

Младший добавляет:

– Будьте, по крайней мере, честны, теперь, когда вы привлекли внимание всей деревни.

– Они знают? – шепчет Антон Эмилю – Знают, что разговаривают с гауляйтером?

Эмиль качает головой.

– Не думаю. Я им не говорил. Мне следовало подумать о том, чтобы предупредить всех тех мужчин в церкви, чтобы они были осторожны. Вина лежит на мне.

Антон кладет ему руку на грудь.

– Сейчас не время сожалеть. Надо помочь этим мальчикам. Если они зайдут слишком далеко с этим Франке…

Мебельщик выпрямился и выпятил грудь, так что теперь он почти дышит в щеку младшему брату. Как жаба, которую выгнали из своей норы и ткнули в нее палкой, он весь раздулся. Он с угрожающим видом делает шаг в сторону Гайслеров.

– Вы посмотрите на себя – молодые и здоровые, прячетесь здесь от своего долга, вместе с женщинами и детьми. Вы должны были бы сражаться за свою страну, защищать немецкий порядок. Вы должны были бы быть на Ostfront[35] – люди, лучше чем вы, уже умерли там, сражаясь за страну.

Еще немного, и Мебельщик обвинит братьев в неверности. А там уже будет недолго и до стола гауляйтера, откуда полетит весточка в НСДАП.

– Ладно, – шепчет Антон, – я поговорю с герром Франке.

Эмиль ловит его за руку.

– Не надо. Ты знаешь, как это рискованно для нас обоих, привлекать внимание Франке.

– Если мы не вмешаемся, этих молодых людей…

Прежде, чем Антон успевает закончить фразу, другая фигура проталкивается через толпу. Он узнает ее темно-синее платье, стоическую манеру походки еще до того, как осознает опасность – до того, как его пронзает страх.

Элизабет.

Она встает возле братьев.

– Оставьте, Бруно. Это лишь недопонимание.

– Недопонимание? – голос гауляйтера опускается низко, низко, как змея, ползущая на своем чреве. – Эти неверные псы наводнили нашу страну…

– Они немцы!

– …и вы впустили их. Не думайте, что я забыл, что это были вы, фрау Штарцман, та, кто убедил остальных открыть свои дома и амбары для этого мусора. Винить надо вас. Вы неразборчивы. Если бы эти бесполезные пасти, требующие еды, оставили мне хотя бы один райхспфенинг, я готов был бы его поставить, что вы впустите любое бесполезное существо, любую нечистую тварь, которая вам попадется.

Разговор принял опасный оборот. Антон не может допустить, чтобы так продолжалось. Он вырывается, сбрасывая с себя сдерживающую руку Эмиля. Он спешит по мостовой и встает между Элизабет и гауляйтером. Затем подвигается еще ближе, пока Мебельщик не вынужден смотреть на него снизу вверх. Мужчина теперь выглядит совсем маленьким, теряясь в тени высокого роста Антона.

– Скажи только еще одно слово моей жене, Франке, – говорит Антон сквозь зубы. – Только одно.

Мебельщик меряет Антона взглядом. Его взгляд перемещается на толпу – напряженных тихих наблюдателей. Он не осмеливается обвинять Антона сейчас. Никто не поверит, что человек, принесший в деревню музыку, принесший радость, может быть злодеем. Здесь, перед лицом всей деревни, Франке ничего не может сделать, кроме как отступить.

Так он и поступает, поднимает руки, сдаваясь, и отворачивается.

– Что ж, подыхайте с голоду, – проговаривает он, сквозь зубы, пока его друзья удаляются вслед за ним. – Это будет не на моей совести.

Мебельщик исчезает за дверью магазина, уводя своих союзников за собой. Как только гауляйтер скрывается, толпа расслабляется, выдыхает, шум разговоров возобновляется. Эта трескотня служит Антону завесой, за ней он поворачивается к Элизабет.

– О чем ты думала, вот так сцепляться с Мебельщиком? Ты же знаешь, он опасен.

Элизабет бледнеет. Он замечает, как ее плечи слабо дрожат. Он сжимает их руками, стараясь помочь ей собраться.

– Я знаю, что он опасен, – отвечает она. – Но кто-то должен был его остановить.