Неровный край ночи

– Все в Германии затянули пояса, – говорит она. – Мы можем сделать то же самое. Мы сравнительно легко переносили войну здесь, в Унтербойингене. Теперь пришло время, чтобы мы поделились своей удачей с теми, кому повезло меньше.

Ее слова приветствует одобрительный рев; от него по позвоночнику Антона пробегают мурашки восторга.

Франке лишь хмыкает с издевкой:

– Вы достанете еду изо ртов своих детей, чтобы отдать ее незнакомцам?

Она ни на миг не колеблется с ответом:

– Я скорее отправлю детей в кровать голодными, чем буду учить их жестокосердию. Что толку в удобной жизни, если в ней нет любви и сострадания?

– Слышали?! – выкрикивает кто-то с восхищением.

Неф взрывается аплодисментами.

Но те, кто был на стороне Бруно Франке, еще не готовы сдаться.

– Мы даже не знаем, что за люди эти эгерландцы, – замечает Янц.

Стоящий рядом с ним мужчина – Гофер Фойгт – кивает с энтузиазмом:

– Это правда. Они незнакомцы; кто знает, что у них на уме?

– Что у них на уме? – восклицает Элизабет. – Герр Фойгт, как вы можете говорить такое? Они бездомные! В ваших устах это звучит так, словно у них есть выбор – словно они планируют вторжение!

– А касательно того, что они за люди, – добавляет один из Коппов, – так они немцы. Что еще о них нужно знать?

– Множество неприглядных типов называло себя немцами. – Франке оглядывает церковь с лукавым видом, всю бормочущую толпу. – Множество нечистых типов. Они не становятся немцами только потому, что они так себя называют.

– Это правда, – говорит Гофер. – Послушайте, все вы. Как мы можем быть уверены, что эгерландцы не приведут с собой евреев или цыганских крыс?

Антон хватает Элизабет за руку, чтобы она не сказала что-нибудь в сердцах. Он предугадывает, каким может быть ее ответ сгоряча, потому что он горит и на его языке: «Я бы впустила к себе и евреев, если бы могла – и была бы счастлива, что мне выпала такая возможность». Но таких вещей говорить здесь и сейчас не нужно. Не тогда, когда прищуренные глаза Франке метают взгляды по всему помещению, выискивая симпатизирующих не той стороне и предателей.

– Спокойствие, – вступает Эмиль с кафедры. – Спокойствие, друзья мои, спокойствие. Отрадно видеть, что у нас всех эгерландцы вызывают столько эмоций. Однако мы должны решить, как лучше поступить. Потому что беженцы прибудут в Вюртемберг, нравится нам это или нет. Предложим ли мы им укрытие или дадим скитаться по деревням, предоставленным самим себе?

Антон осторожно поднимается и встает рядом со своей женой.

– Есть еще одно соображение, которое никто пока не упомянул. Здесь, в Унтербойингене, мы оставались в основном незаметными – но если мы впустим эти семьи в наши дома, так уже не будет. В больших городах узнают имя нашей тихой деревушки. О нас напишут в газетах; о нас будут говорить по радио. Мы больше не будем невидимыми, как прежде. Готовы ли мы принять такой риск?

– Нет! – кричит Франке, и его сторонники вторят ему, потрясая кулаками над их головами.

Но когда снова становится тихо, Элизабет продолжает:

– То, что говорит Антон, правда. Мы должны быть готовы поступиться своей безопасностью. Но спросите себя: если вы бросите бездомных на произвол судьбы, без укрытия, сможете ли вы смотреть на себя в зеркало без стыда? Если вы сделаете то, что просто, вместо того, что правильно, сможете ли вы жить с поднятой головой, сможете не прятать глаза, когда ваш супруг или супруга назовет вас по имени? Если вы отвернетесь от детей, которые будут погибать от голода в полях, сможете ли вы когда-либо дотронуться до лица собственного ребенка без чувства отчаяния?

– Спросите себя: здесь, в Унтербойингене, мы хорошие люди или нет? Следуем ли мы заветам Христа и заботимся ли о наших братьях – даже тех, которые среди нас чужаки? Или мы эгоистичны, как Иуда, и готовы продать то, что свято и праведно за несколько серебряных монет?

Теперь вся остальная часть деревни поднимается с мест, выкрикивая слова поддержки Элизабет и эгерландцам.

Сердце Антона заходится от гордости, но он крепче сжимает руку Элизабет. Он чувствует взгляд Бруно Франке на своем лице – и на лице Элизабет, мрачно оценивающий взгляд. Антон не станет смотреть на гауляйтера – пусть себе барахтается в своем поражении. Но он отмечает про себя всех мужчин и женщин, которые выскакивают из церкви следом за Мебельщиком. Никогда бы он не подумал, что эта безмятежная маленькая деревня приютила столько ненависти. И никогда ему не придумать, что с этим поделать.

Большая часть города поддержала идею; только Франке и горстка его сторонников открыто выступили против. Даже жена Бруно Франке – измученная и печальная, не глядящая в глаза другим женщинам – остается в церкви. Она тоже за то, чтобы помочь беженцам.

С кафедры отец Эмиль ловит взгляд Антона и улыбается. Вопрос решился. Унтербойинген откроет двери и впустит беженцев.

28