Неровный край ночи

Он снова берет ее за руку.

– Когда, mein Schatz, режим поступал так, как должно?

– Никогда.

Слезы сверкают в ее глазах. Она отворачивается, застыдившись, и вырывает свою руку из руки Антона. Вытирает глаза прежде, чем слеза успеет скатиться.

– Никогда, Антон. С самого начала они творили лишь зло. И мы с этим мирились – все мы, вся страна. Мы могли их остановить давным-давно, но мы этого не сделали. Мы закрывали лица руками. Твердили себе: «Это не сможет так продолжаться. Им не позволят. Кто-то остановит это, кто-то должен. Рейхстаг, или убийца, или Томми. Или сам Бог. Этому не позволят так продолжаться». Но это продолжилось, и теперь кажется, что этому не будет конца. Мы не можем вернуться назад, чтобы все это прекратить; мы упустили наш шанс. Кто мы после этого? Что о нас подумает Господь, когда мы предстанем перед Его судом?

Антону нечего на это ответить, нет слов утешения, которыми он мог бы ее успокоить. Шанс упущен; сотни других шансов лежат в пыли за нами. Мили, которые мы могли бы прошагать, протестуя; голоса, которые мы могли бы подать. Милосердие, которое мы могли бы проявить, но не сделали этого, опасаясь того, что скажут наши соседи. Нам не остается ничего иного, как твердо стоять на том небольшом клочке земле, который у нас еще остался. Сказать Партии: «Вы уже зашли слишком далеко. Дальше вы не пройдете». Мы будем держаться, даже зная, что станем пылью под их ногами. Будем зерном на жернове мельницы. Но пока мы не падем, мы будем держаться.

Элизабет смотрит вверх, на оштукатуренный потолок. Ее взгляд притягивается, как некий инстинктом – или надеждой – крошечным пространством наверху, пустым чердаком, который она отсюда видеть не может. Но знает, что он там.

– Наш чердак, определенно, слишком мал, – замечает Антон тихо. – Весь этот дом лишь немногим больше спичечного коробка. В пространстве над нашими головами даже нет места, чтобы человек выпрямился в полный рост. Что это будет за жизнь, ползать на четвереньках?

– Но это все-таки жизнь.

Он слышит, как не пролитые слезы дрожат в голосе его жены.

– И, Элизабет… если о нас разведают, СС заберут наших детей. Ты это знаешь.

Они заставят нас смотреть, как расстреливают наших сыновей и нашу храбрую маленькую дочурку. Они положат твою руку на ружье и заставят нажать на курок.

– Я знаю, – говорит Элизабет. – Я не сделаю этого, Антон, – я не стану никого прятать от Партии. Я никогда не буду рисковать детьми. Но это будет преследовать меня всю жизнь, тот факт, что я этого не сделала. Что я даже не попыталась.

Новая мысль приходит ей в голову. Она выпрямляется на стуле, и теперь от слез не осталось и следа.

– Но люди из Эгерланда. Беженцы. Ты сказал, они приедут сюда, в Вюртемберг. Мы должны впустить их, раз мы не можем принять евреев, или цыган, или поляков.

Он осмысляет, медленно переваривает новую информацию.

– Может ли это не понравиться Партии? Мне хочется верить, что они это позволят, но что если они решат, что мы каким-то образом перешли им дорогу – помешали их планам?

– Ты переходишь им дорогу каждый день, насколько я могу судить.

– Но я делаю это тайно. А такое нам ни за что не скрыть, Элизабет, если мы приведем беженцев в свой дом.

– А кто нам что может сказать? Какие тут могут быть возражения? Эгерландцы – такие же немцы, как мы; мы не будем помогать кому-то из нечистых.

– Если мы пригласим к себе эгерландцев, то привлечем внимание к Унтербойингену.

Мы больше не будем невидимы. Это все равно, что посветить фонариком в ночное небо.

Элизабет некоторое время размышляет, потирая губы кончиками пальцев, глядя куда-то вверх, мимо потолка, в то пространство, которое она не может увидеть.

– Ты прав, это привлечет к Унтербойингену внимание всей Германии. Поэтому нам необходимо заручиться поддержкой всего Унтербойингена. Все должны согласиться, или никто из нас не в праве это сделать.

– Я собирался завтра утром первым делом навестить отца Эмиля. Хочу извиниться за то, что пропустил Причастие Марии. Пожалуй, стоит обсудить это дело с ним.

– Хорошо бы. Если кто и может убедить весь город помочь беженцам, так это отец Эмиль.

В этот раз, когда Антон берет ее за руку, она позволяет ему подержать ее немного дольше.

– Ты заслуживаешь мужа получше, чем я, – говорит он. – Такого, который всегда рядом, когда нужен. В любой момент, когда ты захочешь.

Элизабет не отвечает, лишь сжимает его пальцы. Но в этом прикосновении он чувствует пробивающееся сквозь обычную ее холодность тепло.

27

Отец Эмиль созвал собрание, и вся церковь Святого Колумбана шумит. Каждый мужчина и каждая женщина деревни, все, кто мог прийти, сейчас здесь. Неф сотрясает беспрерывная болтовня, и, несмотря на то, что потолочные арки уходят высоко вверх над их головами, воздух тяжелеет из-за дыхания и тепла стольких людей.

Элизабет, идущая под руку с Антоном, крепче вцепляется в него от удивления, когда они заходят.

– Я не ожидала, что столько народу придет на встречу.

– Ты сама сказала, – отвечает Антон, – что отец Эмиль может тронуть сердца.