Неровный край ночи

– Чехи дали отпор, – говорит Пол. – Протестная группировка. Долго они не протянут, рейх скоро разгромит их. Но на данный момент они выгнали, по меньше мере, сотню немецких семей, а может, и больше.

– Как жаль, – соглашается Антон.

Пол приподнимает бровь.

– Все эти люди изгнаны из своих домов. Женщины и дети бродят по деревням, бездомные, голодные. Я слышал, они спят в сараях, когда им удается их найти, и едят траву. Как скот.

Картина трагедии постепенно проясняется перед мысленным взором Антона, мрачная и четкая. Теперь он говорит с настоящим чувством:

– Какой ужас. Можно что-то сделать, чтобы помочь им?

– Им нужны дома, беднягам, по крайней мере, до тех пор, пока земля не будет снова отвоевана, и они не смогут вернуться в Эгерланд. В том случае, если чехи оставят что-то для изгнанников – что-то, что можно назвать домом. Я слышал, разрабатывается какой-то план по транспортировке их сюда, в сельскую местность в Вюртемберге, где они снова будут предоставлены самим себе.

– Так себе план.

– Да, так себе. Но мы ничего лучшего от нашей верхушки и не ожидали, не правда ли?

Пол пододвигает своей тростью записку поближе. Когда Антон уйдет, он наклонится и поднимет ее. Он пойдет к своему следующему контакту, слова будут течь, тонкой струйкой, тихим потоком. Пол снова приподнимает шляпу:

– Я лучше пойду.

– И я.

– Берегите себя, mein Herr.

* * *

К тому времени, как Антон добирается до дома, уже после заката, его пальто насквозь промокает от весенней мороси, и холод пробирает его до костей. Но дождь и прошедшие часы остужают гнев Элизабет. Она поднимает на него взгляд, когда он входит, и когда он наклоняется, чтобы поцеловать ее в щеку, женщина не отворачивается. Что бы она ни готовила, пахнет вкусно: аромат острый, но смягченный щепоткой корицы, которую она так ревностно бережет. Дети уже пошли спать.

Антон достает из пальто швейные каталоги и складывает их ни столе стопочкой, очень аккуратно, как Элизабет любит.

– Как прошло Причастие?

Элизабет слабо улыбается.

– Мария хорошо справилась. Она отнеслась ко всему серьезно, слава Богу. И к церемонии она подошла с уважением. Ты бы ей гордился, если бы видел.

– Я всегда горжусь моей Марией. – Он вешает промокшее пальто на крючок у двери, затем листает один из каталогов. – Эти она может резать столько, сколько душе угодно.

– Ей это понравится. Садись, я подогрела тушеное мясо. Когда я заметила, что идет дождь, решила, что ты ужасно замерзнешь, пока доберешься до дома.

Мясо вкусное, и корица была добавлена специально для него – Антон в этом уверен. Оторвавшись от еды, он говорит:

– Мне жаль, что я пропустил такой важный для Марии день. Если бы это была любая другая работа, я бы отложил ее до понедельника.

– Я знаю.

Она вздыхает, совсем обессиленная, и опускается на стул возле Антона.

– Я рада, что Мария не расстроилась из-за твоего отсутствия.

– Мне жаль. Это было непростым решением.

Какое-то время она смотрит молча на стол.

– Я беспокоюсь, Антон, – как часто ты будешь предпочитать свою работу семье? Где ты проведешь линию? Когда мы будем важнее, чем это?

Как ей объяснить? Он не может отделить долг перед сопротивлением от долга перед семьей. Они – два здания в его сердце, построенные из одного камня. Он сражается, потому что любит свою семью и хочет верить, что они увидят лучшие дни. Он не может ничего объяснять там, где дети могут подслушать. Он лишь может взять ее руку в свою на короткий миг, – это все, что она ему позволит, – или похлопать ее по плечу в знак молчаливого обещания быть вместе.

– Я слышал новости об Эгерланде. Чехи отвоевали власть. Они выгнали всех немцев, каких смогли найти. Столько людей лишились домов – женщины, дети, – у меня все внутри переворачивается, когда я думаю об этом.

Лицо Элизабет вытягивается от жалости.

– Несчастные люди. Здесь, в деревне, мы немногое имеем, но представь себе, каково это – быть изгнанным из дома, остаться вовсе ни с чем.

– Тут, видишь ли, вот еще что: НСДАП планирует привезти беженцев сюда.

– Что, в Унтербойинген?

– Не прямо сюда. Их привезут на поезде в Вюртемберг.

– А потом?

Антон пожимает плечами.

– Потом, наверное, бросят их на произвол судьбы – влачить свое существование среди полей и лесов.

– Как Партия может так поступить? Как будто они нечистые.

Она произносит это слово со всем гневом, которого оно заслуживает. Только волки из Партии могут думать о ком-либо, что он нечист, – да еще такие, как Бруно Франке, трепещущие желанием лизать подошвы сапог Гитлера.

– Они немцы, полноправные граждане, имеющие все права на защиту со стороны рейха, согласно декретам самого же рейха. Мне отвратительно думать, что кто-то поддерживает этих дьяволов – даже теперь, когда они собираются выбросить немецких матерей и детей, как мусор, на помойку. Мне тошно от этого.

– Думаю, они – Партия и ее сторонники – оправдывают это войной: где мы найдем деньги, чтобы позаботиться о беженцах?

– Деньги не должны иметь значения. Правильно было бы позаботиться о них. И так должно быть сделано, неважно, какой ценой, неважно, кто должен принести жертву ради этого.