Неровный край ночи

Плечом к плечу, Антон и Эмиль отдыхают в саду, прислонившись спинами к стволу самого большого дерева. Дым из трубки Эмиля поднимается и вьется среди молодых листьев. Пятнышки света играют в догонялки друг с другом, скачут туда-сюда между лужицами фиолетовых теней. Трава в саду зеленая и сочная, а там, где сидит Антон, она усыпала завитками мягкого бледного дерева. Сосновый брусок в руках Антона превратился в гарцующую лошадку – подарок для девочек из Эгерланда.

– Ты гениально обращаешься с ножом для резьбы по дереву, – говорит Эмиль.

Он медленно выдыхает струйку дыма.

– Ты об этом? – Антон ставит лошадку в траву; она заваливается на бок. – Боюсь, я вынужден не согласиться. Это едва ли достойная резьба по дереву. Так, выстругивание, и ничего больше.

– Ты всегда умел так строгать дерево?

– Отец научил меня, когда я был еще мальчишкой.

Он снимает небольшой слой с одного из копыт. На этот раз лошадка остается стоять на ногах.

– Тебе надо научить этому своих мальчиков.

Антон смеется:

– Скорее, я чему-то могу научиться у Ала и Пола, чем они у меня. А они прирожденные учителя. Взгляни на них.

На другом конце сада, в такой же полосе тени, мальчики устроились на старом тонком покрывале с двумя детьми беженцев, Милли и Элси, которые пришли жить на ферме вместе с матерью, фрау Горник. Альберт показывает им, как играть на корнете. Он демонстрирует, как взять высокую чистую ноту. Он зажимает один из клапанов, и нота меняется. Милли и Элси переглядываются, хихикая, а когда одна из них берет корнет из рук мальчика, он отшатывается, словно обжегся. Девочки – близняшки, и так похожи, что Антону никогда не удается их различить. Они одного возраста с Альбертом, и то, как в их присутствии Ал краснеет и запинается, говорит о том, что каждая из них поцеловала его раз или два, пока никто не смотрел. Одна из девочек пытается играть. Корнет издает слабый тщедушный свист, и дети заливаются смехом.

Эмиль вздыхает.

– Какое счастье видеть молодежь, которую переполняет радость. При том, что этим девочкам пришлось перенести – потерю дома, ужасы войны – чудо, что это не нанесло им вреда.

– Я постоянно поражаюсь способности детей приспосабливаться.

– Я думаю, тебе это часто приходилось наблюдать, когда ты преподавал в ордене.

Антон кивает. Он собирает сосновые завитушки и складывает в аккуратную кучку. Он все еще не любит говорить о днях в Сент-Йозефсхайме – о том, чем они закончились.

– Этот труд, который взяла на себя Элизабет – открыть свой дом для других, – он так ей подходит.

Антон следует за взглядом Эмиля к открытому двору перед их старым коттеджем. Элизабет и фрау Горник занимаются стиркой; они закатали рукава и закрыли платья плотными льняными фартуками; они плескаются в корыте и натирают белье на стиральной доске, хихикая, как двенадцатилетние девчонки. Мария лепит куличики из грязи у их ног.

– Я никогда не видел Элизабет такой счастливой, за все время, что знаю ее, – признается Антон. – Ей ужасно нравится фрау Горник, как видишь. Они стали прямо как сестры. Муж фрау Горник умер несколько лет назад, еще до того, как война разошлась в полную силу – совсем как первый муж Элизабет, так что у них есть что-то общее. Но это больше, чем просто симпатия к нашей гостье.

– Да, – говорит Эмиль. – Я всегда знал, что у нее горячее сердце, но не подозревал, что в Элизабет скрыто столько любви, – не подозревал до этого момента, когда она смогла по-настоящему стать полезной для нуждающихся. Она находит силу в любви.

Снова Антон молча кивает. Элизабет, кажется, готова любить всех, полно и самозабвенно – всех, кроме него. Если бы он знал, как завоевать ее сердце, то уже сделал бы это.

Эмиль говорит:

– Элизабет была бы одной из тех храбрецов, которые прячут в своих домах евреев, если бы ей не нужно было думать о детях. Только из-за малышей у нее не было возможности открыть свое сердце всем, кому это нужно. Но все равно, какое у нее большое сердце. Но дети, конечно, это самое главное – такими Господь создал матерей. Я думаю, Ему лучше знать.

– Все равно она смелая – даже если у нее на чердаке не прячутся евреи. Но я знаю, что она сделала бы больше, спасла бы больше людей, если бы могла. Это гложет ее – понимание, что надо каждый раз выбирать между своими детьми и чьими-то еще.

Это гложет и мою душу.

– Я очень ей восхищаюсь. Жизнь ее не баловала: потерять первого мужа, столкнуться с бедностью с тремя детьми на руках. И все же она никогда не впадала в отчаяние. И то, как она отстаивала эгерландцев – как она восстала против Бруно Франке…

– Я боюсь этого человека, – говорит Антон. – Я могу тебе в этом признаться.

Эмиль смотрит на свою трубку. Он кивает, выдыхая.

– Я боюсь его и ненавижу.

– Антон, мы не должны никого ненавидеть.

– Я знаю.

Ненависть – пустая, бесполезная вещь. Она и так слишком терзает этот мир.

– Можешь назначить мне за это покаяние, когда я в следующий раз приду на исповедь.

Эмиль улыбается. Он выдувает колечко дыма.