Нервные государства

Чтобы помочь психиатрам и прочим медикам оценивать тяжесть тех или иных случаев, были введены новые термины и вопросники для измерения депрессии. Одним из таких стала изданная в 1961 году «Шкала депрессии Бека», а в целом они стали использоваться как основа для диагностики. Вместо того чтобы рассматривать страдание как поверхностное проявление некого глубинного расстройства (так поступал Фрейд, а за ним весь XX век прочие психиатры), оно само признавалось расстройством. Задача терапевтического вмешательства сделалась более ясной: устранить несчастье и вызвать счастье[118]. Выбор – использовать ли для этого лекарства или «исцеление речью» (в частности, когнитивно-поведенческую психотерапию) – делался в зависимости от того, что именно позволит эффективнее всего улучшить настроение пациента. К 1990 году развилась целая индустрия консультантов, гуру, идей и статей по самодисциплине и самопомощи, построенная на положении, что несчастье суть явление нездоровое и наносящее ущерб, тогда как счастье – это проявление физического здоровья и экономический фактор.

Так же как физическая боль пациента становилась социальной, психологической и культурной проблемой (и вопросом соблюдения его потребительских и гражданских прав), психические заболевания все чаще понимались в физическом ключе, в частности как нейрохимическое расстройство. В сущности, два феномена стали взаимно растворяться друг в друге. Разделение между разумом и телом, на котором строились идеалы познания, стало размываться, попутно оказывая влияние на значение диагноза. Идеал последнего предполагает метафору глубины: пациент сообщает описание поверхностное, тогда как врач владеет знанием о том, что внутри. Когда первый просто требует «чтобы перестало болеть» или «сделайте меня счастливым», он просит не объяснить диагноз, а просто прекратить его страдания. Граница между тем, что внутри тела, и тем, что снаружи, начинает терять свою четкость. Где после этого остается профессиональная функция доктора? Просто бороться с симптомами, чтобы люди чувствовали себя лучше?

Этот новый подход, направленный на облегчение боли и борьбу с несчастьем, является сигналом о наличии некоторой культурной и политической проблемы. В самую первую очередь он лишает страдание всякой широты толкования или контекста, в том числе научных. Боль остается лишь бессмысленным, сугубо личным феноменом, а ее носитель может только надеяться на ее устранение. В прежние эпохи боли приписывалось моральное значение, как форме религиозного воздаяния за грехи. Сами термины «боль» (pain) и «наказание» (punishment) изначально имели схожее значение, и это отводило боли несколько более важную роль в отражении человеческой и общественной жизни.

Современная медицина ставит под сомнение такие морально-религиозные убеждения, но изначально, как и они, она сама давала объяснение страданию, будь оно телесное (заболевание) или душевное (невроз или психоз). Может это и не так успокаивает, как религиозные догматы или поучительные притчи, но помогает перевести внимание от боли и горя к какому-нибудь органу или воспоминаниям, что могли бы их вызывать. Боль требует объяснения и оправдания. Критически важной частью обаяния авторитарных лидеров являются их обещания переопределить общие правила и обоснования того, как распределяется страдание в обществе, исходя из традиций и устаревших принципов наказания.

После того как боль и депрессия оказались в серой зоне между «разумом» и «телом», между «симптомом» и «заболеванием», им стало недоставать адекватного объяснения. Ни психология, ни физиология более не способны полностью их охватить. И то, и другое являются чисто психосоматическими событиями или фазами в жизни индивида. Экспертиза доктора, который зрит в корень в поисках внутренних причин, заменяется поверхностным сопереживанием надзирателя за болью, что раздает людям таблетки, чтобы помочь им пережить сегодняшний день. Результат выражается в полном отсутствии смысла. Исследования показали, что те, кто страдает от хронической боли, склонны бороться с ней путем более широкого понимания ее как фактора своего жизненного пути. В таких случаях ей отводится роль некой стихийной силы, что нарушает их самовосприятие[119]. Больные же хронической депрессией могут вести о ней дневник, отчасти чтобы лучше понять свое расстройство, но кроме того затем, чтобы постичь некое социальное, биографическое значение своего недуга. Однако в итоге это совершенно иная реакция, которая не предполагает поиска объяснений посредством современной науки, но наоборот – она направлена против самой идеи здоровья и прогресса и ищет не удовольствия, здоровья или счастья, а контроля.

Возвращение контроля