Нервные государства

Таким образом, предположение Герасимова о том, что грань между войной и миром размывается, имеет значительные последствия с точки зрения роли знаний и эмоций в обществе. По сути, генерал подрывает идею экспертного знания, как чего-то вне пределов сферы конфликта, ставя на ее место идею иную, в которой знание используется как оружие. Когда это происходит, факты подвергаются манипуляции с целью достижения максимального эмоционального эффекта (позитивного или негативного), а чувства становятся ценным средством ориентирования в быстро меняющейся обстановке. Самая серьезная угроза здесь состоит не в потере нами уважения к истине, а в том, что истина стала предметом политики, который не столько решает, сколько усиливает разногласия, давая ход конфликту. Именно это может быть предметом изысканий российских оборонных стратегов.

Доктрина Герасимова отдельно затрагивает проблематику социальных сетей и кибервойн. Но лежащее в ее основе предположение не ново. Формальное обязательство разделять «войну» и «мир», принятое европейскими государствами в середине XVII века, может и сохранилось риторически, но подразумеваемая им грань уже размывалась целым рядом технических и административных новшеств, перекрестно охватывавших армию, правительство, бизнес и снова армию. Если мы хотим понять силы, противостоящие сегодня экспертизе, и новые формы познания и чувств, которые угрожают дискредитировать самих экспертов, нам необходимо взглянуть на политику с совершенно иной стороны: не как на альтернативу войне (как надеялся Гоббс), а как на составную часть войны. Местом, с которого мы начнем, будет пик эпохи Просвещения, когда в обиход вошла совершенно новая форма политического лидерства. Человеческий рассудок достиг своего триумфа над суевериями и божественным правом не ранее, чем была открыта сила человеческих чувств и эмоций как средства доминирования и подавления в условиях нового порядка.

Мобилизуя массы

В 1792–1815 годах Европа пребывала в состоянии практически бесконечных войн – самый длительный период кровопролития с окончания Тридцатилетней войны в 1648 году. Источником этого затяжного конфликта стала Французская революция, а его центральной фигурой был Наполеон. По относительно новым для того времени стандартам или даже по стандартам Тридцатилетней войны, эти противостояния не были особенно кровавыми[132]. Однако их наследие навсегда изменило принципы ведения войны, лидерства, деления на нации и государственного управления. Когда-то затяжные конфликты XVII века подготовили почву для прихода совершенно нового типа политической власти – централизованно технократического, реализуемого исходя из набора фактов и схем. Похожим образом и Наполеоновские войны положили начало новой эре, явившей собственный, неповторимый подход к познанию и экспертизе.

Преимущество французов в тот период заключалось в их способности превратить революционный пыл масс в воинский боевой дух. До сих пор множество европейских армий состояло из стареющего дворянства при поддержке банд «нежелательных элементов» – мелких преступников и иностранных наемников, обученных за деньги подчиняться офицерскому составу. Размеры армий были сравнительно невелики, а конфликты разрешались на небольшой территории за короткое время. Поддержание дисциплины являлось для руководящего дворянства постоянной проблемой, а вероятность дезертирства была высока. В сравнении с тем, что пришло на смену, ставки и цели оставались незначительны, часто сводясь к мелким ссорам среди правителей, все равно не способных позволить себе риск серьезных потерь. Но в 1793 году новая Французская республика представила подход, изменивший это навсегда: воинская обязанность. Уже через год армия французов насчитывала 800 тысяч человек, более чем втрое превзойдя самые крупные силы Людовика IV.

Принцип воинской обязанности значительно увеличивает потенциальную численность армии, но при этом меняет саму ее природу. Вместо обучения специалистов и отбора талантливых бойцов призывная система опирается на национальный дух и энтузиазм общества. Новое, особое внимание уделяется общей культурной идентичности и чувствам обычных людей. По мере того как все больше мужчин уходит служить, женщины и дети мобилизуются для нужд экономического производства. Когда все население становится потенциальным военным ресурсом, каждый член общества приобретает ценность. В отличие от подхода к смертности, представленного демографами вроде Джона Граунта, при котором смерть рассматривалась как искомый показатель для вероятностных вычислений, гражданская мобилизация дает жизни смысл, а каждой смерти – потенциальную значимость. Демограф отразит вашу кончину в статистике; военачальник обеспечит вашему имени место на монументе. Мрачным, трагическим следствием данного революционного идеала является то, что в будущем, по мере продвижения технологического прогресса, для большинства участников боевых действий война становилась все менее героической.