Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

   — Это я заметил и даже отметил для себя. — Пальмквист сунул руку во внутренний карман камзола и извлёк тетрадь в кожаном переплёте, раскрыл её и зачитал: — «Русские — нация недоверчивая, несговорчивая, робкая, но вместе с тем надменная, много о себе воображающая и с презрением относящаяся ко всему иностранному. Русские обладают необыкновенной физический крепостью, очень способны к труду; но при этом крайне ленивы и охотнее всего предаются разгулу до тех пор, пока нужда не заставит их взяться за дело. Ничто не идёт более к русскому характеру, как торговать, барышничать, обманывать, потому что честность русского редко может устоять перед деньгами, он так жаден и корыстолюбив, что считает всякую прибыль честной. Русский не имеет понятия о правдивости и видит во лжи только прикрасу, с того молва увеличивает всякое происшествие до невероятных размеров. Русский столь искусно умеет притворяться, что большею частью нужно употребить много усилий, чтобы не быть им обманутым. Русский по природе очень способен ко всем ремёслам и может изворачиваться при самых скудных средствах. Купец или солдат, отправляясь в дорогу, довольствуется тем, что берут с собой сумку с овсяной мукой, из которой они и приготавливают себе обед, взяв несколько ложек муки и смешав её с водой, такая смесь служит им напитком и кушаньем».

Пальмквист прервал чтение и посмотрел на Андрея, тот развёл руками:

   — Что я могу добавить, когда вы все знаете не хуже меня?

   — Но мы не знаем многих других вещей. Например, русские стали вводить в своей армии полки европейского образца, каково их число?

Это можно было назвать светским разговором, если бы Андрей знал, что такое светский разговор. Пальмквист говорил таким тоном, как будто спрашивал у Андрея, есть ли у него дети и сколько их.

   — Мне то неведомо.

   — А жаль, король Карл большие бы деньги за те сведенья заплатил бы, а рыцари приняли бы такого человека в свои ряды, подумайте об этом.

Пальмквист поднялся и пересел ближе к сидевшему недалеко пожилому немцу, майору. Тизенгаузен посмотрел ему вслед:

   — Пальмквист напорист.

   — Каждый делает своё дело, — медленно произнёс Андрей.

Празднество продолжалось до вечера, и почти с каждым из пришедших Пальмквист переговорил в отдельности. Андрей видел, как некоторые офицеры, с чем-то соглашаясь, кивали головами, но, не зная немецкого, трудно было понять смысл их разговора. А расспрашивать де Рона он не мог, боясь привлечь к себе внимание.

Вечером, покинув шведское подворье, Андрей прямиком отправился в палаты Матвеева. Когда его ввели, не признавший Андрея Артамон Сергеевич даже растерялся, а когда узнал, долго смеялся, однако затем, выслушав гостя, помрачнел и, отпустив его, опять на всю ночь ушёл в вифлиотику. Андрей вернулся домой.

Зима подходила к концу, но морозы всё ещё атаковали Москву.

Царевич Фёдор, как всегда, с утра сидел за латынью. Прошло более месяца, как он не видел отца, человека, которого больше всего любил на земле и без которого чувство вал себя брошенным.

А в палатах натоплено, аж жарко. От перин и подушек, обложенных дядькой Иваном Хитрово вокруг царевичи, казалось ещё жарче, а мысли убегали в другую сторону от латыни. Фёдор даже расстегнул расшитый ворот, уносясь мыслями в ту полулегендарную пору основания их рода.