Несколько месяцев — целая жизнь

— Ну ладно, не чужой, порядок знаешь. Ужинаю в восемь. — В чуть прищуренных глазах дедушки замельтешила рыжая искорка и тут же погасла. — Отец перечислил, что тебе запрещено, я повторять не стану. Жаль, что ты без часов, тут и опоздать недолго, но язык имеется и можешь у людей узнать время. Валяй, внучек, а то, я вижу, не терпится, тебе осмотреть свои владения.

…Тяжелый вал колодезного ворота ободран до белой рыхлой древесины. Петрек отпустил ручку, и она закрутилась сама, застонала цепь, увлекаемая вглубь тяжестью ведра, серебряный кружок воды где-то далеко внизу помутнел и разбился вдребезги, как зеркало. Но так нельзя, ведро надо опускать боком, чтобы погружалось целиком, набирало до краев, и не плавало, как сейчас, поверху с каплей воды на жестяном донышке. Вытащим и еще раз опустим, как положено. Цепь, побрякивая, накручивается на ворот, серебряные брызги летят вниз, навстречу таинственно поблескивающему в недрах колодца зеркальцу воды.

Напились оба колодезной студеной, Петрек и Муцек, напились основательно, до боли в зубах.

Тайник выглядел, как в прошлые каникулы и позапрошлые, как в тот день, когда впервые стал тайником. Под навесом густой листвы есть где удобно расположиться, пробивающийся сквозь зелень солнечный свет необычных оттенков — зеленоватый, голубоватый, золотистый. Надо выбросить ломаный хворост и прелую листву, настелить пружинистых веток, притащить охапку хрустящего сена, и тогда тайник будет что надо. На высокой липе — качели, не какое-нибудь железное креслице со спинкой, как у них в микрорайоне, а настоящие: обломок истертой доски и пеньковые стропы. Удивительно, но на этих качелях думается обо всем по-другому и мысли приходят сами собой, непрошеные.

— Дедушка…

Дедушка возился в крольчатнике, задавал корм своим питомцам.

— Чего тебе?

— Я хотел бы посмотреть сад.

— Сад? Первым номером всегда был велосипед.

— А сегодня не будет. Пойдем со мной, дедушка.

— Раз надо, никуда не денешься. Погоди немножко. Я постою возле них, они к этому привыкли.

Дедушка вытащил за уши из клетки громадного кролика, буровато-серого, как заяц, неуклюжего, с двойным подбородком.

— Видал когда-нибудь такого? Бельгийская порода.

Дедушкины пальцы ласкали шерстку, кролик быстро шевелил носом и тревожно косился на Петрека, явно побаиваясь чужого.

— Ангорских ты знаешь. — За сеткой сновали вприпрыжку белые, красноглазые и пушистые кролики. — И венских тоже знаешь. Я уже третий год венских держу.

В прошлом году Петрек помогал дедушке сооружать высокую многоэтажную клетку, разделенную на отсеки — кроличьи жилища. Они вдвоем прилаживали дверцы, натягивали сетку на рамы, мастерили кормушки и поилки. Тогда он даже не слышал призывного свиста Лесневских у калитки, так увлекла работа. Еще в сентябре слезал отбитый ноготь на большом пальце, память о неловком ударе молотком. Петрек старался все делать быстро, наскоком, а дедушка работал неторопливо, вдумчиво. Планка у него подгонялась к планке впритирку — лезвие ножа меж ними не просунешь, гвозди вбивались ровненько, там, где следовало, легко навешивались дверцы, сетка плотно облегала рамки. Приятно было смотреть на дедушку, колдующего с желтым складным метром в руке и плотницким карандашом за ухом.

— На глазок, внучек, только неряхи делают или мастера, большие искусники. А мы будем мерить и думать. Все надо обмозговать, бездумно только мух ловят. Да и то нет. Паутину видал?

Раскладывая метр, дедушка добавил строго:

— Чтобы паутину смастерить, тоже голова требуется, да еще какая. И знать надобно, где ее развесить, и какого она должна быть размера, большая или маленькая, и что в нее будет ловиться: мушка, комар или слепень. И как устроить, чтобы освобождались осы и пчелы. Ведь пчела гудит, если в сеть попадется, и паук ее отпускает. Не подойдет, только издали за ниточку дернет: лети, мол, подобру-поздорову и больше не попадайся.

Это было во время прошлогодних каникул. Теперь уже стоит огромная клетка, а в ней живут кролики, занимавшие прежде тот чулан, где ныне дремлет запыленный велосипед.

Наконец дедушка отошел от клетки, кивнул Петреку. Никто, кроме дедушки, не имел права открывать расписную калитку.

Сперва был цветник масса цветов, голубых, пунцовых, желтых, оранжевых, розовых, белых, одни льнули к земле, другие устремлялись вверх, третьи распахивались пышными веерами. За цветником тянулись грядки светло-зеленого салата, тугих кочанов капусты, моркови с ажурной, нежной ботвой, помидоров, словно карабкающихся на свежевыструганные колышки, усатой фасоли, называемой «Иванушка-дурачок», робкого гороха с грустно поникшими молоденькими стручками.

Были и деревья с побеленными известью стволами, несущие на ветках твердые яблочки и кислые груши, и раскидистая черешня, чья крона содрогалась от птичьего гомона.

— От скворцов нет спасения, последнюю черешенку высмотрят, да ладно, пусть клюют на здоровье.

Дедушка подтолкнул Петрека к грядкам клубники, побуревшей от летнего солнца.

— Собирай, я тебя знаю.

— Неохота.

— Живот болит?

— Нет. Не болит.

— Тогда зачем просился в сад?