Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

- Ну, кого еще там? Рапопорт в главке ведет группу заводов, Смирнягин - доцент в Менделеевском, - мы их не видим; Трескин где-то, не помню: не то Риддер, не то Караганда, не то управляющий, не то технорук.

- Трескин - вот этот, в солдатской шинели! Все начальники, управляющие, ведущие, - просто смешно, честное слово!

- А где Алексеев наш гениальный? - спросил Морозов.

- Представь, ничего! Кажется, учится, но не в институте, а где-то уже в третьем месте...

- Ну, я думал - он академик, замнарком...

- Умный парень! Замечательный парень! - сказал Морозов. Поразительно: неужели вот так мотается? И я тоже думал, что он... Главное, славный парень.

- Вот уж не люблю славных парней, - сказал Ефремов.

- Отчего ж? Славный парень! Он, прежде всего, славный парень.

- Вот у нас на заводе был один славный парень, - рассмеялся Ефремов, и поговорить, и философию по всякому случаю развести, вроде Алексеева, в общем, а я его погнал метелкой. Представляешь: у человека дело не клеится, а он приходит ко мне: "Да, товарищ Ефремов, все проходит, и все - томление духа". И никакого беспокойства! Я его прямо метелкой с производства выгнал.

- Разговорчивый Ефремов стал, - усмехнулся Гольдберг. - Раньше молчал, теперь все сам разговаривает.

- Э, товарищ, я теперь отдыхаю, - сказал Васильев, - он первый год целые ночи спать мне не давал, все втолковывал: "А у нас так, а я так сделаю, технорук сказал, мастер сказал, такой проект, такой чертеж, а я так думаю, а я напишу, а я поеду".

- Слушайте, ребята, - спросил Морозов, - что вы так по-свински живете: стаканы из-под варенца я еще с тех времен помню, и выключатель с гвоздиком, и стекло над дверью заклеено бумагой, и пятно на потолке? Денег нету, что ли? Могу дать вам сотни две на обзаведение. Или атрофия потребностей?

- А мне очень нравится! - сказал Гольдберг. - У меня жена все покупает мебель. Шесть шкафов. Ну, давайте аки касторку: раз, два, три - залпом.

Они подняли стаканы и переглянулись.

- За каменный уголь! - сказал Гольдберг.

- За встречу! - сказал Васильев.

- За успех великих работ! - сказал Морозов.

Ефремов молча кивнул и выпил.

Несколько мгновений они все вместе старательно и деловито жевали, потом заговорили тихими голосами.

- Как ты, доволен? - спросил Васильев.

- Ну что я, - сказал Гольдберг. - Все мучаюсь с зубами, а шахта у меня большая, жаркая: выйдешь потный на входящую струю, и готово - флюс, жена ругается, а я боюсь бормашины.

- А кто жена твоя?

- Врач детский. Не видимся по пять дней: то в шахте, то в трест еду, а у нее в отделении дежурства ночные. Переписываемся домашней почтой. Вот перед моим отъездом она купила новый шкаф, я ей оставил записку и уехал.

- Ты ее любишь?

Гольдберг рассмеялся.

- Да ты остался таким же чудаком. Помнишь, ты нам читал свои сочинения? Я, думаешь, забыл? Наизусть помню до сих пор... Как это, сейчас скажу, честное слово... да: "Я вижу тех, кто при мертвящем равнодушии толпы упорно работали над открытием великой тайны природы. Я вижу, как Колумб, напряженно вглядываясь в пустыню океана, ведет корабль к неведомым берегам. Я вижу сильных и смелых, гибнущих в удушливом мраке тропических лесов и среди мертвой тишины Арктики. Они смотрели всегда вперед. Я вижу тысячи, тысячи умерших во имя счастья людей в тюрьмах и на каторге. Я вижу их спокойные глаза, когда они шли на плаху; я вижу их сжатые губы в гробу; я вижу, как улыбались они прекрасному будущем, глядя на приближавшуюся к их горлу петлю..." А? Хорошая у меня память?

А Морозов в это время говорил Ефремову:

- Слушай, Петр, хочется в Москву! Знаешь, хотя я устроен и машину получил, и снабжение на пять ять, - тоскую я там: я ведь москвич, коренной... Устрой мне это дело. Если от вас придет бумажка, Управление меня вмиг отпустит. Вас уважают, знаешь как! Тут только слово сказать.

Он посмотрел на Ефремова и рассмеялся.

"Чудеса! Чудеса!" - подумал он, вспомнив, что человек, могущий изменить его судьбу, три года назад считался самым сереньким среди его друзей. "Примитив вульгарис", - звал его Костя Алексеев, тогдашний вожак компании.

Ефремов мотнул головой и похлопал Морозова по плечу:

- Ты, Володя, не сердись, но это не выйдет.

Морозов крякнул и поморщился.

- Знаешь, на работе - прежде всего работа. Ты ведь нам не нужен, так, по существу дела, откровенно говоря...

Морозов внимательно посмотрел на него и рассмеялся.

- Значит, на заявление наложено: "Отказать"? Так, что ли? Вот, видишь ли, славный парень - это не ты...

Ефремов усмехнулся и сказал:

- Слушай, Володя, помнишь, я тебе лет пять назад письмо писал? Из больницы, мне операцию должны были делать.

- Ну?

- Я тогда затосковал, сам не знаю отчего: решил, помру от хлороформа, - ну вот, просил тебя прийти повидаться. Ты ведь ничем не рисковал, гривенником на трамвай только.

- Вот злая память! Ты, видать, мужик...

- Мужик, - подтвердил Ефремов. - Они, мужики, словам не верят, а насчет славного парня - это, брат, все декламация. Языком потрепать или по-обывательски поддержать приятеля, ты думаешь - это дружба?

- Ну тебя к черту! Давай выпьем!