Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера

«Маринина проза – водопад, горный поток, моя – тихий ручей, отражающий берега», – говорила А.И. Может быть, она лучше, чем Марина, умела обуздывать собственное безумие? «Сдержанный – значит, есть что сдерживать», – любила повторять Маринину фразу, примеривая ее то ко мне, то еще к кому-нибудь из знакомых. Так достают из шкафа одежду, из которой вырос, ее можно повертеть в руках, полюбоваться и без сожаления отдать другому. Но тот, кто внимательно читал ее прозу, должно быть, не раз удивлялся половодью, прорывающему плотины запретов, мнимых и настоящих. Не поэтому ли в музее Ван Гога все ее приводило в восхищение?

«Цветущий миндаль», «Подсолнухи», «Комната» – возле этих картин лицо ее оживлялось, голос становился ласковым, восхищенным. Невероятное напряжение цвета, энергия каждой линии. В «Автопортрете с отрезанным ухом» – ирония, горечь перед бессмысленностью жизни. Ее уродливостью и красотой, ставшими в какой-то момент несовместимыми с жизнью художника?

– Импрессионизм – мое любимое в живописи. Импрессионисты пишут так, как близорукие – видят. Без линий, без подробностей – цвет, тени, масса очертаний. Но у Ван Гога – не так.

Дама-экскурсовод благосклонно улыбнулась пожилой леди из России, и мы не спеша заскользили за ней по паркету в войлочных шлепанцах поверх обуви, не нарушая благоговейную тишину музея. Попутно выяснилось происхождение слова «импрессионизм»[3]. Какой-то газетный рецензент, посетив выставку Сезанна, Моне и Ренуара, насмешливо заметил – дескать, у этих художников нет ничего за душой, кроме впечатления (impression).

И это словечко, брошенное с сарказмом, неожиданно стало названием нового направления в живописи… Тогда я впервые об этом услышал. Анастасия Ивановна, мне кажется, об этом тоже не знала – слушала с большим интересом.

– …А теперь взгляните на эту работу. Динамика цвета и мазка наполняет жизнью и движением даже неодушевленные предметы, как, например, стул, кровать в его спальне. Там, в Арле, он написал свои сияющие солнцем пейзажи юга Франции – «Красные виноградники» (полуулыбка и мягкое движение руки в нашу сторону) вы можете увидеть у себя, в Москве, в своей картинной галерее. Так же, как и его «Пейзаж после дождя».

– Мои любимые, – добавила А.И. размягченным голосом.

– …Ван Гог работал и ночью. Обратите внимание – знаменитое «Ночное кафе», мы сейчас как раз возле этой работы: ярко залита светом терраса, столики на ней – она написана при свечах, которые он прикреплял к своей шляпе и к этюднику…

Увы, теперь того уютного музея Ван Гога в Амстердаме не существует. Вместо него по проекту японского дизайнера в 2013 году выстроили новое здание, напоминающее show-room дорогих автомобилей. Много стекла, бетона… Работы Ван Гога выглядят как потерявшиеся в толпе дети среди этих масштабных стен. Теперь их воспроизводят на огромных экранах, и это смотрится тяжело и нелепо.

А в тот день мы стояли с А.И. в мягком полумраке у ярко освещенной картины в тяжелой коричневой раме – последней картины Ван Гога, которую он успел написать за неделю до смерти, и все было предельно ясно – эти черные мазки неба, тоскливое поле пшеницы, торчащей от порывов ветра в разные стороны, реющая стая ворон над ней…

А вскоре последовала финальная развязка, когда он отправился на пленэр с этюдником и револьвером. Вероятно, ему хотелось еще раз запечатлеть, как, потревоженная выстрелом, порывисто взлетает над полем воронья стая. Трудно поверить, что он сознательно свел счеты с жизнью, ведь роковой выстрел вполне мог быть и случайным… иначе зачем он брал с собой кисти и краски. Как бы то ни было, вернулся он в дом с пробитой грудью, истекающий кровью и еще успел дождаться приезда брата Тео, сказать ему прощальные слова…

* * *

В Голландии мы уже неделю. В квартире у Татьян душно. Вышли в парк. Сидим в раскидистой тени каштана, неподалеку от дома и совсем близко к реке Амстел, откуда доносятся легкая прохлада и сполохи от солнечной ряби на воде. Говорим о новых голландских друзьях, вспоминаем наших близких. И как-то мало-помалу разговор неуверенно возвращается к московской жизни, к еще неостывшим событиям недавнего девяносто первого года.

Анастасия Ивановна политикой никогда не интересовалась. Она и Алю Эфрон, свою племянницу, порицала за то, что та, возвратившись из Франции в Москву, с головой погрузилась в эту скучную, чуждую ей и Марине, партийно-комсомольскую бурливость, неизменно подавляющую индивидуальность. На первом плане для А.И. всегда была человеческая личность, а точнее – личность творческая. И чем очевидней она проявлялась, тем больше симпатий вызывала.

Перефразируя известный афоризм, политика интересовалась ими больше, чем они ею. Но август девяносто первого года всколыхнул всех, и Анастасию Ивановну тоже не оставил равнодушной. Это были три дня обжигающей тревоги и при этом, как ни странно, какой-то смутной удовлетворенности, что все, наконец, определилось, и подковерная борьба вышла на поверхность.