Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера

– Я Мандельштама ценю меньше, чем Пастернака, – как-то призналась А.И. – Мандельштам колдует, он колдун словесный. Но это колдовство на одном круге. Так кто-то говорил про мой «Дым», который вышел в шестнадцатом году: это хорошая книга, но она вертится на одном круге. Там нет пути, а все один круг. Почти так же можно сказать о Мандельштаме, поскольку он Бога не познал и, видимо, не стремился к Нему достаточно, а переживал свои горести, и это стало для него императивом. Да, он колдует. Это очень, очень талантливое колдовство. А у Пастернака есть прорыв – Туда. Он мне писал, когда я после лагеря была в ссылке в Сибири, о своем ощущении счастья. Когда у него случился инфаркт, ему казалось, что смерть приблизилась, и он стал благодарить Бога за то, что Он ему даровал детство, потом юность и вот теперь посылает смерть. Письмо это пропало.

– Много ли у вас было писем от Пастернака? – спросил я.

– Да, много. Дело в том, что часть писем, тех, что мне писали, я при переездах отдавала на хранение моей племяннице Ариадне Сергеевне Эфрон. Пачки писем. Очень много, целый ящик. Наполненный. Посылала их ей из Сибири, из навечной ссылки, потом (после смерти Сталина она оказалась невечной, и нас стали освобождать) – из Башкирии, где я жила у сына после освобождения. Но назад от нее ничего не получила. Ариадна умерла неожиданно, все ее достояние передали в ЦГАЛИ. Я обращалась к Волковой, которая заведует ЦГАЛИ, с просьбой вернуть мне мой маленький письменный архив, который обозначен тем, что там, на конвертах и открытках, написано «Анастасии Ивановне Цветаевой», а письма начинаются «Дорогая Ася» или «Дорогая Анастасия Ивановна…» Так что это не ее архив. Он попал туда автоматически. Волкова сначала обещала отдать, а потом ответила: дескать, мы не видим необходимости нарушать приказание Ариадны не открывать архив до двухтысячного года. И поэтому Волкова мне его не отдала. Тогда я ей написала: что ж, пусть так, я не собственница, но дайте мне копии писем. Могу даже сказать, чьи письма мне особенно хотелось бы иметь. А сами печатайте как ваше достояние. Она мне ничего не ответила, письма не напечатаны, так там и лежат. Видимо, там и останутся. Года три назад я обращалась к юристам. Они считают, что дело очень сложное и едва ли что-нибудь из него получится.

Там есть чудные письма Пастернака. Пока была в лагере, мы не переписывались. Только в самом конце, когда Германия уже капитулировала и когда после Хиросимы встала на колени Япония, чтобы не погубить себя всю, тогда только стали писать, последние два года моей ссылки. Так вот, там были необыкновенные письма о процессе творчества. О струе сухости во время этого процесса. Необычайно талантливо!

В другой раз заговорили об Эфроне. Анастасия Ивановна сидела рядом со шкафом, повернутым к комнате тыльной стороной. Там висели любимые фотографии: Мандельштам, казалось, даже прислушивается к нашей беседе.

Я спросил о Сергее Эфроне. Он, герой Белого движения, на мой взгляд, совершенно потерял себя в эмиграции. Знаю, что А.И. встречалась с ним, когда ездила к Горькому на Капри, и интересуюсь, какое впечатление он на нее произвел.

– С Эфроном и Мариной я виделась в Париже за десять лет до того, как он согласился участвовать в этом деле. Не представляю, что с ним произошло за эти годы. Тогда, в Париже, он был уверен, что в России скоро все переменится. Он придерживался взглядов Николая Федорова. Вы знаете что-нибудь о евразийцах? Так вот, он считал, причем очень горячо убеждал меня, что в России будет так: с одной стороны – завоевания революции, и в то же время во главе государства на месте ВЦИКа будет патриарх. Я думаю – здесь я могу только гадать, – он и на участие в убийстве пошел, чтобы оказаться в России и приступить к исполнению своего плана. Кстати, Эфрон по матери был русский. Она происходила из известного рода Дурново и была террористкой.

– Сергей сказал Марине, – продолжала А.И., – что едет в Испанию. Он уже бывал там, и Марина ему поверила. Через Испанию, где в это время шли военные действия, его переправили в СССР, так он оказался в Болшево, на даче. Уже оттуда написал Марине: «Я знаю, ты не любишь город, будешь жить в лесу, в русской природе. Мы (очевидно, имел в виду себя и Алю) будем работать, а ты будешь только писать». Он скрыл от Марины, что я в тюрьме. Если бы Марина об этом узнала, она никогда в Россию не вернулась бы… И Аля, их дочь, была в него. Ее так избивали на допросах, что выбили из нее ребенка. Марина носила Эфрону в тюрьму передачи, и когда с какого-то времени у нее перестали их брать, она догадалась, что его уже нет в живых. Единственным, кто у нее остался, был Мур.

…В последние годы открылось то, чего Анастасия Ивановна тогда знать не могла, но о чем, по-видимому, догадывалась. Как свидетельствуют архивы НКВД,