Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера

Но все оказалось не так, как он предполагал. Допросы, всего их было тридцать восемь, происходили в разное время, чаще ночью, и продолжались часами. Пригодилась привычка ученого-исследователя. Множество мелких деталей, обрывки небрежно брошенных фраз складывались в цельное представление о людях и учреждении, в котором он оказался.

Его судила «тройка». Из его дневников был извлечен эпизод, в котором Чижевский с понятным осуждением высказывался по поводу изнасилования женщины красноармейцами в Петрограде. На этом основании обвинительное заключение было сформулировано как оскорбление, нанесенное им всей Красной Армии. Попутно выяснилось (публикации Завадского в газете «Правда»), что Чижевский на протяжении многих лет высказывается против идей Маркса, противопоставляя рабочему движению идеалистические представления о ведущей роли солнечной активности. Припомнили ему и дворянское происхождение, и письма на имя Сталина и Молотова по поводу необходимости внедрения аэроионификации в сельском хозяйстве.

Многочисленные встречи со следователем позволили, как ему казалось, разобраться в характере своего мучителя – Водоватова. Это был человек беспощадный к арестованным, жадный до денег (ночные допросы были его сверхурочным заработком), но в то же время Водоватов не был криклив и не позволял себе грубостей. Впрочем, Чижевский полагал, что это реакция на его собственное спокойное взвешенное поведение.

Не обошлось без сюрпризов. Во время одного из последних допросов Водоватов, наклонясь к нему, шепотом сказал, что в Москве есть недоброжелатели, которые его, человека науки, пытаются очернить, представить антисоветским агитатором. Но лично он, вопреки подметным письмам, которыми наполнено его дело, считает его выдающимся ученым. Чижевский слушал, не зная, как на это реагировать, – может, таким образом следователь пытается расположить его к себе с тем, чтобы выудить какие-то компрометирующие обстоятельства.

Поздним вечером его вызвали на очередной, тридцать девятый по счету, допрос. Когда конвоир открыл дверь в кабинет следователя, Чижевский не поверил своим глазам. Столы были сдвинуты. На них стояли бутылки, тарелки с закуской. Он вошел под одобрительный гул. Водоватов, взяв его под руку, несколько заплетающимся языком представил компании офицеров НКВД. От водки Чижевский отказался, опасаясь, что для него, изнуренного голодом, это будет слишком серьезным испытанием. Ему придвинули красную икру, тарелку с семгой, белый хлеб, сливочное масло…Оказалось, поводом для ночного банкета были проводы на фронт двух подчиненных Водоватова.

Он разглядывал лица этих людей, вероятно, рассчитывавших провести годы страшной войны в глубоком тылу, в тишине тюремного заведения. Его тяготил их неуместно-радушный прием. Ведь именно они подвели его и таких же безвинных, как он, не к освобождению, а к тюрьме и лагерям. Не могли они не понимать цену состряпанных ими дел… Принесли патефон с пластинками, и Чижевский вдруг услышал сопрано Галли-Курчи. Странно звучал в этих стенах ее волшебный голос, исполняющий «Песню Сольвейг» Грига, но в этой ирреальности, преодолевая подступивший к горлу комок, он отчетливо видел составленные столы, офицеров с раздутыми на бедрах синими галифе, казенный портрет усатого хозяина этих людей.

Невероятные события на этом не закончилась. Водоватов подвел к нему молодого, недавно прибывшего следователя, как оказалось – по профессии математика и синоптика, попавшего в НКВД при каких-то непроясненных обстоятельствах. Он был молод, светло-рус, как младший – старшему по званию доложил Чижевскому, что как специалист в этой области понимает ценность и значимость его работ. Он сказал также, что разговаривал о его деле с Водоватовым, но тот изменить ничего не может, так как клевета, идущая из Москвы, не позволяет ему, как он выразился, «дать делу хороший оборот».

Этот фантасмагорический вечер завершился в пять утра. Офицеры начали расходиться. Водоватов проводил его до камеры и напоследок вручил пакет со съестным и папиросами. Было это летом 1942 года.

…Сохранился портрет А.Л. Чижевского той поры, сделанный цветными карандашами художником А.В. Григорьевым, который вместе с ним находился в Карагандинском лагере. Высокий лоб, открытое лицо. Борода вольно струится от подбородка. Волосы темно-русые, шелковисты. На фото того же времени взгляд – сосредоточенный, на карандашном портрете – скорее растерянный и недоверчивый.

И та же тема одиночества и безысходности человека, брошенного в жернова беззакония, в документальной повести А.И. Цветаевой «Моя Сибирь». Невыдуманное повествование о жизни, а точнее, выживании, в ссылке – сибирском селе под названием Пихтовка.

Книга вышла в 1989 году, несмотря на большой тираж (двести тысяч экземпляров) быстро разошлась и стала библиографической редкостью. Помню, под свежим впечатлением от прочитанного пришел к ней на Садовую-Спасскую.