Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера

В квартире холодно, мартовский ветер порывами наваливается на стекла временами с такой силой, что от балкона тянет по ногам, дополнительный обогреватель рядом с кроватью почти не помогает. Моя рука наощупь пробирается между кофтами и горячим телом. Подвижные лопатки, как крылья, послушно складываются, чтобы не мешать перемещению фонендоскопа. Анастасия Ивановна полусидит в своей меховой облезлой шапке и в верхней одежде, укрывшись одеялом. Ее познабливает, кашляет.

Звуки легких, посвистывание бронхов, тяжелая поступь сердечного ритма. То взрывы кашля, усиленные фонендоскопом… Слушаю ее, а перед глазами по свежей ассоциации оживают картины из ее повести «Моя Сибирь».

…Закутаны кто во что. Идет дождь. Колеса, огромные, серые, скользкие улитки, полувросшие в мокрую землю. Грузовик, где сижу, везет, помимо людей, бочку с бензином, она тяжело подрагивает на ухабах, рискуя краем попасть по ногам. Подобрав их, сунув вбок, напряженная, как струна, сижу на своем узле; пытаюсь увидеть окрестность – тщетно: дождевая завеса скрывает все…

Этап движется из Новосибирской тюрьмы – в ссылку, вглубь бесконечной Сибири. Навечно!

В последние годы жизни Анастасии Ивановны из книги по совету ее литературного секретаря Станислава Айдиняна были выбраны и опубликованы отдельно истории о животных. И, удивительное дело, эти миниатюры порой куда ярче и обостренней донесли до нас трагическую судьбу самого автора, чем иные страницы повествования. На мой взгляд, эти маленькие истории – литературные шедевры самой высокой пробы.

В сущности, это рассказы не столько о животных, сколько о людях, утративших или сохранивших редкое свойство души в эпоху террора – сострадание.

Вот две коротких новеллы, которые невозможно, нельзя не прочесть.

В кратком пересказе речь идет о кролике, последнем оставшемся. Их разводили соседи, на проданные шкурки покупали продукты. Обычная, казалось бы, история. Но этот, оставшийся, уцелевший зверек жил своей кроличьей жизнью, не подозревая об уготованной ему судьбе.

Он был как-то особенно серебряно-бел. Он шнырял, маленький дух, меж загнувшихся листьев гигантских зеленых капустных роз, и, исчезая и появляясь с кинематографической скоростью, успевал ослепительно вспыхнуть на солнце – почти просиять, – и кувыркался в тень, как в воду. Что-то грыз, по-беличьи быстро-быстро водя подвижными ноздрями, клубком укатывался за рыжую тыкву, шуршал зеленью и нырял, сверкая на солнце то мячиком хвоста, то длинным ухом. Он жил восторженной, почти вдохновенной жизнью среди вдруг доставшегося изобилия овощей, в шумном от его бега, душистом кроличьем раю.

Она любовалась им, воображая его волшебным существом, явившимся ей из детства в Тарусе, радовалась ему. Он отогревал ее душу, напоминая натюрморты старых мастеров и ту жизнь, которой она на долгие годы была лишена.

На следующий день, придя за молоком, она пробиралась к хозяйке мимо печки, таза, где мокли чулки, нагнулась под развешанным бельем и внезапно наткнулась на сына хозяйки. Мальчик что-то прибивал молотком и напевал. Внезапно кто-то тронул ее за плечо.