Неслышный зов

— Прокидаешься, — заметил Витязев. — От такой легкомысленной расточительности можно и банкротом стать. Навряд ли новый-то лучше будет. Ты попробуй в этом разобраться. Да, да. Возьми себя за шкирку, усади за стол, сосредоточься, прочти еще раз внимательно и найди, в чем у тебя слабина. Всякое исправление — наука. Только так постигается мастерство. Наша работа похожа на труд ныряльщика: чем глубже опустишься, тем лучше жемчуг добудешь. А то ведь всякий норовит его искать на мелководье. В таких местах, как известно, ничего путного не водится.

Ромка ушел от Витязева с гудящей головой. В общежитии, боясь что-либо забыть, он закрылся в пустующем красном уголке и до глубокой ночи просидел над шлифовкой рассказа.

После поправок почти каждая страница стала такой пестрой, что посторонний глаз ничего не смог бы в ней разобрать. Пришлось следующую ночь потратить на переписывание, да не простое, а с новыми исправлениями и добавлениями.

В таком виде рассказ был принят. Правда, не сразу — над ним еще потрудился Витязев. «Нелегкая мне предстоит жизнь», — подумал Ромка.

ВСТРЕЧНЫЕ ВЗГЛЯДЫ

По совету Витязева, Громачев пришел на занятие литгруппы «Резец». Здесь он увидел старого знакомого из консультирующихся у Ярвича — поэта Двоицкого. Тот, как всегда, сидел на подоконнике и посасывал погасшую трубку. Узнав фабзавучника, Двоицкий радушно подвинулся.

— Садись рядом. Лучшего места не сыщешь, — сказал он. — Нас за шкафом не увидишь, а мы кого хочешь разглядим.

— Как же это так? — не понял Ромка.

— Вон зеркало над столом, — кивнул головой Двоицкий. — Стол редакторский. Оно, видно, повешено умышленно, чтобы каждый видел свою физиономию в минуты переговоров о рукописи и мог вовремя взять себя в руки. Я уже был на этом лобном месте. Зеркало мне помогло сдержаться.

Первыми заняли удобные места пожилые люди, а молодежь еще толпилась в коридоре и у дверей. Ромка разглядывал входящих и вполголоса спрашивал:

— А кто те, у печки?

— Эти печатают стихи под псевдонимом Краснозорский и Нагорный. Прикатили из провинции пробиваться в знаменитости.

Хотя по натуре Двоицкий казался человеком незлобным и справедливым, все же в характеристиках он не стеснялся, был беспощаден.

— А вот тот, что уселся на диван между шкафами и держится смущенно, точно извиняется в том, что не по праву занял место, — Никодим Шехтель, — продолжал Двоицкий. — Пишет недурные сонеты… тончайший лирик. Рядом с ним развалился Марк Дерзкий. Этого не смутишь и в краску не вгонишь. Приехал из Белоруссии. Нахален и напорист. К сожалению, борется не за мастерство и право сказать свое слово, а за напечатание плохих виршей… Перед ним сидит потомственный питерец — старик Тихомиров. Трудится механиком на электростанции. Тоже грешит стихами. Иногда недурными, душевными.

Неожиданно присутствующие стали расступаться. Взгляды многих мужчин устремились к выходу. В комнату вошла порывистая женщина в малиновом берете. Поклонившись кому-то, она уселась прямо перед зеркалом. Сняла берет и холеными пальцами принялась поправлять прическу.

Ромке видны были только ее круглые локти, обтянутые светло-серой шерстью вязаной кофточки, и тяжелый узел волос, колеблющийся над гладкой и стройной шеей.

От какой-то неясной тревоги у Громачева перехватило дыхание. Такой непохожей на других, вызывающей беспричинное волнение женщины ему еще не доводилось видеть. Во всем ее горделивом облике — в посадке головы, в крошечной горбинке точеного носа, во взгляде — было нечто соколиное. Нежная кожа щек казалась смуглой, но темные, чуть влажные глаза были такой яркости, что делали лицо бледным.

Толкнув Двоицкого в бок, Громачев шепотом поинтересовался:

— Кто такая?

— Сусанна Дремова. Сотрудница журнала «Работница и крестьянка». Самая опасная из женщин, каких я знаю. Бернард Шоу о подобной сказал: «Она ждет поклонения, как паук муху». Смотри, не окажись мухой. Кое-кто из литгрупповцев уже хватил лиха, упаднические стихи пишет.

Женщина, видно с умыслом, села против зеркала, она то поправляла кружевной воротничок на платье, то спустившуюся прядку волос, то приглаживала изогнутую бровь. Наткнувшись случайно на Ромкин взгляд, Дремова недовольно покривила губы и обернулась, словно спрашивая: «А этот мальчишка откуда взялся?»

Вскоре появился поэт Алексей Крайский — невысокий человек с красноватым, точно обветренным лицом. Он недавно выпустил брошюру «Что надо знать начинающему писателю» и был приглашен в «Резец» вести занятия в литгруппе. Разложив на столе какие-то листки, Крайский заговорил о гиперболе, приводя примеры, и на память читал стихи разных поэтов.

Ромка сидел будто оглушенный и невнимательно слушал говорившего. Его тянуло попристальней взглянуть на Дремову.

Прикрывшись кистью руки, Громачев меж пальцев исподтишка наблюдал в зеркале за сидящими в комнате, и, главным образом, конечно, за Дремовой. И тут он приметил тоскующие глаза чубатого парня, носившего военную кожанку. Тот, не таясь, рассматривал женщину. А Дремова, видимо зная это, хмурилась и с повышенной серьезностью записывала в блокнот мысли Крайского.