Неслышный зов

В перерыве, указав на чубатого, Ромка спросил Двоицкого:

— А этот грустный кто?

— Алексей Чулков, артиллерист с душой лирика. Из Кронштадта вдохновляться приезжает. Безнадежно влюблен в Дремову. Стихи ей посвящает. Да не один он. И вот тот белобрысый не меньше страдает. Но Иван Толченов побойчей будет. Архангельский мужик! Его на мякине не проведешь. Да если честно говорить, то и я глаз с нее не спускал. День и ночь о ней думал. Ох, и смурной же был! Хорошо, что вовремя обрезал. Сейчас могу с ухмылкой наблюдать.

После перерыва Ромка приказал себе: «Брось думать о ней и не смотри. Она почти вдвое старше тебя». И все же не смог удержаться. Какая-то сила заставляла поднимать глаза, ловить отражение в зеркале.

Один раз взор Громачева натолкнулся на ехидный прищур Толченова. Белобрысый северянин понимающе подмигнул ему и погрозил пальцем. А когда занятие кончилось, он подошел к Ромке и, как бы дружески положив руку на плечо, сказал:

— Брось, милок, не заглядывайся! Не по твоим годам девка! Правда, чертовски хороша, пропади она пропадом, но бессердечная. Поиграет как кошка с мышкой и отбросит жеваного. Такого, как Чулков, и то схарчила. Теперь спивается парень.

Громачев слушал и не верил. Женщина с такими глазами не может быть бессердечной. Просто заговорила уязвленная мужская гордость. Дремова, конечно, их всех отшивает, не обращает внимания. А мне от нее ничего не надо, мне достаточно, что я любуюсь ею. А это любовь или другое чувство?

Громачев напрасно подыскивал слово, объясняющее его состояние. Он еще не понимал, что где-то в глубине его существа уже сработало нечто, вызвавшее состояние, похожее на тоску.

Его теперь тянули в литгруппу не новые знания, а желание видеть Дремову и хоть немного посидеть вблизи, подышать одним воздухом.

В мечтах она уже была его возлюбленной, но Сусанна, возможно, об этом и не догадывалась. Зачем ей знать? Достаточно, что известно ему. Правда, подойти к Дремовой и взглянуть смело ей в глаза у Ромки не хватало мужества. Он опасался, что она при всех осудит и высмеет его. Лучше было утаивать свое чувство и любоваться ею на расстоянии.

Жизнь Громачева как бы разделилась на две неравные половины: одна была будничной, проходила в хлопотах и заботах о работе, о хлебе и одежде; другая, романтическая, — в дымке мечтаний и надежд. Второй половине Ромка отдавал предпочтение.

Вечером на карнизах дома ворковали голуби. Ночью где-то дико кричали и дрались коты. В открытую форточку врывался влажный воздух, приносящий запах моря.

Утром с крыши шумно сорвались сосульки и со звоном разбились на асфальте двора.

Четыре футболезца проснулись без будильника. Сон еще бродил в них. Они потягивались в постелях и охали.

— Ну и сны, — пожаловался Юра. — Откуда только такая чертовщина берется?

— Верно, прибачилось такое глупство, што лепей молчать, — согласился с ним Ходырь.

Домбов, протерев глаза, потрогал подбородок и обрадовался:

— Братцы, а мне пора уже бриться.

Он вскочил с постели, босиком прошелся по комнате и отыскал в тумбочке доставшуюся от отца бритву.

— Сходи за кипятком, — сказал Лапышев, — все сегодня побреемся.

Захлопали двери и в других комнатах, хотя не было и семи часов.

Шмот продолжал спать. Во сне он чмокал губами и что-то бормотал. Футболезцы собрались около него, набрали в легкие побольше воздуха и крикнули:

— Шмот, проснись… весна!

От неожиданности вратарь скатился с койки на пол и ошалело вскочил.

— Вы чего пугаете? Такой сон видел! Не дали досмотреть.

Из кухни Домбов вернулся с вестью:

— А девчонки встали раньше нас. Физзарядкой занимаются и хором декламируют: «Идет, гудет зеленый шум».

Налив кипятку, Лапышев взбил кисточкой в кружке мыльную пену и предложил:

— Подходи по очереди… поскоблю.

Бритва в его руках, казалось, легко снимала темневший пушок под носом и на подбородке, но через минуту появлялся приметный след: крошечные капельки крови. Это парнишек не обескураживало. Они же мужчины! Должны терпеть.

Позавтракав, футболезцы надели куртки, кепки и, слыша, как с гомоном спускаются по лестнице девчонки, выбежали из комнаты.

На лестнице — кто на перилах, кто по ступенькам — вихрем понеслись вниз и, конечно, обогнали девчонок.

На улице капель. Темный, ноздристый снег. Журчанье ручейков. Солнце вселилось в каждую каплю, искрилось и слепило.

Нина Шумова тронула Ромку за локоть.

— Времени много, — сказала она, — идем пешком.

Взявшись за руки, они зашагали по набережной. Капли брызг серебристой чешуей оседали на ее чулках.

— Почему ты больше не зовешь меня на прогулку? — спросила Нина.

— Сама знаешь. Да и занят очень… Хожу на занятия литературной студии.

— Возьми меня с собой.

— Пожалуйста, пойдем хоть завтра, — пригласил ее Ромка и тут же спохватился: «Зачем? Там ведь будет Дремова».

Крайский на предыдущем занятии предложил написать по шестнадцати строк с обязательными десятью словами: сук, дом, шаги, кусты, шелест, ветер, глаза, окно, огонь, роса. Произведение могло быть серьезным и шуточным. Слова разрешалось располагать как угодно. Ромка набросал стихотворение. Оно могло стать ответом Нине, пусть приходит.