Неслышный зов

На другой день после работы Громачев привел Шумову в редакцию «Резца». Там многие стулья уже были заняты. Свободным оставался подоконник. Двоицкий почему-то не пришел. Ромка усадил рядом Нину.

Стараясь быть неприметной, Шумова поглядывала на начинающих писателей и шепотом спрашивала о каждом. И Громачев сообщал ей то, что удалось узнать самому.

Дремова, как всегда, вошла порывисто. Алексей Чулков, видно занявший для нее кресло, моментально вскочил и уступил ей место. Нина поинтересовалась:

— Эта тоже сочиняет?

— Пишет, — ответил Ромка. — Правда, не знаю о чем… не читал.

— А чего ты так смутился?

— Тебе показалось… не выдумывай.

Когда Громачев по привычке посмотрел в зеркало, то встретил осуждающий взгляд Дремовой. Она как бы укоряла: «Зачем ты привел эту девчонку?»

Крайский на занятия пришел гладко выбритый, со свежим, хорошо отглаженным воротничком. Положив на стол крошечный букетик фиалок, спросил:

— Ну-с, как мы справились с домашним заданием? Кто приготовил?

Поднялось всего лишь четыре руки.

— Не очень-то вы продуктивны, — заметил Крайский. — Остальных прошу принести свои вирши к следующему разу. Сейчас же предоставляю слово самому молодому, — и он указал на Громачева.

Чувствуя, как от волнения запылали щеки, Ромка поднялся и, стараясь не встретиться взглядом с Дремовой, объявил:

— «На дереве», лирическое.

И, глядя в блокнот, прочел:

И сук подо мной,
И сук надо мной —
Очень много суков!
А я не хочу идти домой,
Хотя это сотня шагов.
И ветер в кустах,
И клен шелестит,
И будто горит окно.
Ты можешь прийти
И не прийти,
И мне это все равно.
Скоро роса, на траве роса,
Нельзя ходить по росе.
Мы путаем, злимся,
Не смотрим в глаза
И ждем каких-то вестей…
А все ведь простого простей.

— Занятные стихи. И мысль о равнодушии не в лоб, — заметил Крайский. — Чем же нас порадует Никодим Шехтель?

Смущенный лирик едва слышным и каким-то виноватым голосом как бы пропел стихи о беспричинном волнении в ветреную ночь.

Последним выступил с рублеными стихами Марк Дерзкий. В них он обрушился на кулацких сынков, разоривших колхозный сад.

В это время, чуть ли не касаясь губами Ромкиного уха, Нина шепнула:

— Посмотри в зеркало… Почему та тетка хочет прожечь меня глазищами? Ты ей что-нибудь говорил про меня?

— Она вовсе не тетка, — сказал Громачев. — И может, не на тебя смотрит, в зеркале не поймешь…

— Нет, я почувствовала. Какие она имеет на тебя права?

— Никаких, чего тебе взбрендилось?

Он невольно поднял глаза на зеркало и приметил встречный пытливый взгляд. Глаза Дремовой как бы спрашивали: «О чем ты шепчешься с этой вертушкой?»

— Уйдем отсюда, — предложила Шумова. — Мне тошно от глаз этой мегеры.

— Не надо было приходить, — укорил ее Ромка. — Дай послушать.

Крайский уже заканчивал свое резюме. Громачев с трудом вник в смысл последних слов и, ликуя, понял, что его стихи похвалили.

Чтобы не вызвать больше укоряющих взглядов, Громачев схватил Шумову за руку и, пока литкружковцы поднимались с мест, незаметно увел ее на улицу.

Нина некоторое время шла молча, потом спросила:

— Те стихи, что ты прочитал, про нас с тобой?

— Это учебное упражнение, — отозвался Ромка.

Было уже поздно. Общежитие затихло. Громачев проводил Нину до площадки между пятым и шестым этажами. Там они по старой памяти остановились у окна. Ему вдруг стало жалко приунывшую девчонку. Схватив ее за плечи, он губами поймал в темноте ее трепетные губы, но они сразу же сомкнулись и затвердели…

Нина не вырывалась, а терпеливо ждала, когда он ее отпустит. И в этом покорном ожидании была какая-то холодность.

— Тебе неприятно? — теряясь, спросил Ромка.

— Мне никак, — ответила она и, оставив его на площадке, ушла.

ЗЕЛЕНАЯ УЛИЦА

В фабзавуче пятнадцатиминутный перерыв. Ученики повыскакивали из классов на солнышко, которое уже светило по-летнему.

Девчонки выстроились во дворе вдоль ярко освещенной стены и, закрыв глаза, подставили лица навстречу теплым лучам.

Мальчишки-первогодники от нечего делать принялись кидать на асфальтированной части двора вместо мяча деревянный обрубок. Старшие же толпились около кузницы и открыто курили. Это им уже не запрещалось.

Неожиданно из проходной выбежал Юра Лапышев и помчался к административному корпусу. Все приметили, что он взмок от бега и принес какую-то волнующую весть.

— Юра, постой! — окликнул его Виванов.

Но Лапышев, махнув рукой, стал подниматься наверх, прыгая через три ступеньки, и скрылся в кабинете начальника школы.

— Что могло случиться? — недоумевали литейщики. — Не зазнался ли Юра — все-таки заместитель отсекра!

Перерыв подходил к концу, когда Лапышев, высекая коваными каблуками искры, скатился с лестницы и, не удержавшись, последние ступеньки пересчитал задом и спиной. Охая и хохоча, он с трудом поднялся и закричал: