Неслышный зов

Я, конечно, о лапышевской гостье и не намекнул, повел домой.

Гремя костылями, отдыхая на каждой площадке, Калитич минут двадцать поднимался по лестнице.

Позвонили. К двери долго никто не подходил. Потом она едва приоткрылась и высунулся Лапышев. Увидев меня, Юра рассердился:

— Ну что за шутки… не мешай заниматься.

— Еще одного привел, но не гостя, а хозяина. Так что извини, придется занятие прервать.

Тут Юра заметил Калитича, распахнул дверь и кинулся его обнимать, да так, что полетели костыли.

Мы все ввалились в комнату. Толстушка сидела за столом в беленьком бумажном свитерке, обтягивающем полную грудь. Она разрумянилась, глаза блестели.

На столе стоял горячий чайник, а рядом — бутылка красного вина, сахарный песок, нарезанная кусками колбаса, булка.

— О-о, да тут вино! — поприветствовав гостью, воскликнул Калитич. — Вот теперь бы умыться с дороги!

Мы принесли ему таз с водой, мыла и полотенце.

— Развязывайте корзину, — велел Калитич. — Все гостинцы — на стол!

В корзине оказались деревенские лепешки, ржаной пирог с рыбой, кусок сала, творожный сыр, вареные яйца и мед.

Умывшись, Иван подсел к гостье. И мы, разложив все съестное, закатили пир. Первые стопки опрокинули за то, что Калитич все же вернулся домой.

— Теперь рассказывай: почему на костылях? — потребовали мы.

— Видите ли… рассказ невеселый, ваша гостья заскучает.

— Нет, нет, мне тоже интересно, — запротестовала толстушка. — Рассказывайте.

— Ну, если интересно, старики, пожалуйста, — согласился Калитич. — Нас мобилизовали, как вы помните, после уборки. Расписали по районам области и говорят: «Ваша задача — организация колхозов и ликвидация кулаков. Сами навряд ли справитесь, мобилизуйте деревенских бедняков, молодежь». Дали нам талоны на покупку дефицитных резиновых сапог и вооружили. Мне достался «бульдожка», то бишь «смит-вессон», — старенький потертый револьвер. К нему семь патронов.

Со мной был Николай Новиков с «Красного выборжца». Парень горластый, горячий. Приезжаем с ним в район — грязь непролазная. Идем в райком — оказии нет. Николай пошумел, с трудом подводу раздобыли с клячей и хромым возчиком. Возчик нелюдимый, всю дорогу промолчал.

Приезжаем в Дятлово, деревня большая — дворов семьдесят. Нас на постой в крайнюю избу к старухе бобылке устроили. Но нам в избе не сидится. В тот же вечер комсомольцев собрали, а их всего пять человек. Парни рослые, но трусоватые, боятся своих деревенских трогать. «Давайте сначала по хуторам пойдем. Наши-то мужики ведь с обрезами ходят». В это время уполномоченный с предсельсовета явились, списки кулаков и зажиточных крестьян принесли.

Раскинули мы мозгами и видим: маловато нас, не управиться. Надумали утром бедняков собрать, настроение прощупать.

Вернулись к себе поздно. У бобылки на двоих одна кровать. Скрипучая, вся в клопиных пятнах. Решили на полу спать. Притащили соломы. Вещевые мешки под головы положили и на голодный желудок улеглись. У старухи даже молока не оказалось.

За дорогу умаялись. Уснули сразу. Ночью слышу — кто-то в окно стучит. Вскочил да спросонья лбом в стену. Никак не мог понять, где нахожусь. Потом окно разглядел. Какая-то рожа заглядывает. Подхожу ближе, спрашиваю:

— Кого вам?

— Буди приезжих!

Ночь лунная. Вижу, безобидный вроде… Козлиной бороденкой трясет.

— Зачем понадобились? — спрашиваю.

— Дело есть… тут говорить неловко, в избу пусти.

— Вставай, Новиков, — говорю. — Наверное, кто-то из бедноты. Трусы чертовы, им ночная конспирация нужна.

Пока я обувался, Новиков выскочил в сени… Слышу, возня какая-то, ведра забренчали. Ищу, где мой «смит-вессон», а в избу уже человек пять ввалились. Я на них скамейкой замахнулся… но не удержался, с ног сбили, гурьбой навалились. Так прижали к половицам, что ни пикнуть, ни дрыгнуть. Скрутили руки, портянку в рот затолкали, подняли за ворот и на улицу поволокли. Там бросили на подводу, сами сверху уселись и повезли.

Остановились у кустов в поле. Рожи злые, зверские. Слюной брызжут.

— Зачем пожаловали? Грабить будете альбо за колхоз агитировать?

Мы отплевываемся, молчим. Агитационные речи перед такими бесполезны.

Нас за грудки хватают, трясут.

— Говори, гадюки городские!

Новиков сорвал ручищу со своей груди и тоже кричит:

— Не лапай, а то схлопочешь!

— Ах, ты еще орать на нас!

И мордастый верзила сбил его кулаком с ног.

Я кричу:

— Что вы делаете! Нас убьете — другие приедут. Вам не простят, рабочий класс упрямый… Из тюрьмы не вылезете!

— А ну тресни ему, чтоб не вякал! — требует все тот же мордастый.

И тут принялись нас волтузить: свалили на землю и ногами в лицо норовят попасть. Мы пробовали сперва отбиваться. Вскакивали, кидались на кого попало, так как ничего не видели, кровь заливала глаза… Ох и худо же нам было, старики!

Несколько раз я терял сознание. А они покатают в холодной луже, видят, что отошли, и опять бить. Ух, гады! Боли уже не чувствовал, только думал: «Зачем же ножищами в лицо? Сволочи, я и так бит, уродом сделаете».