Несносный ребенок. Автобиография

К нам зашли приятели, поздравить. Почти сразу я почувствовал в них перемену. Они разговаривали со мной уже не так, как прежде. Я получил право на некое уважение, на дистанцию, словно мое изображение, появившееся во всех газетах, изменило мой реальный образ или, по крайней мере, тот образ, который был у них в головах. Они держались настороженно, больше не закидывали ноги на стол, не рыгали, смотря по телеку футбол, и не опустошали без спросу холодильник.

Дух товарищества развеялся, потому что мое имя было теперь в газетах. И все же мне казалось, что я как будто вернулся в раздевалку после победы на поле, а команда почему-то исключила меня из своих рядов. Я стал знаменитостью и впервые услышал от своих приятелей:

– Мы не хотели тебя беспокоить.

С каких пор это стало для них проблемой? Для людей, которые являлись ко мне в любое время, которые спали у меня на диване и доедали из моей тарелки?

Эта ситуация расстраивала меня, и мне казалось, что меня хотят лишить опоры. А потому я попытался все переиграть и предлагал только то, что мы могли делать вместе. Но напрасный труд: неожиданная робость поразила их как проказа. Через несколько месяцев почти все мои друзья от меня отдалились и оставили нас одних. Они сами вышли из кадра, словно не желая его испортить.

Мне трудно было переносить свою оставленность, c которой я ничего не мог поделать, и я начал проклинать эту бумажную известность, которая, кроме того, что пять минут льстила моему самолюбию, ничего мне не принесла.

Мари-Кристин Монбриаль оставила мне двенадцать сообщений. Я был счастлив узнать, что она раздобыла мой телефон. Даже она изменилась и больше не говорила со мной как с ребенком.

Вообще-то она любила меня и поддерживала, но одна она в огромном здании, и ей приходилось совсем непросто. Судьба предоставила ей немного больше свободы действий, чем обычно. Она хотела организовать показ в «Гомоне», тот самый показ, которого я добивался несколько недель.

– С удовольствием. Когда? – довольный, спросил я.

– Что если завтра в полдень? Если вам удобно, – торопливо сказала она.

Столь заметный просвет в ее ежедневнике я наблюдал впервые.

На следующий день я принес в «Гомон» копию и потолковал с киномехаником, с которым был хорошо знаком. Пожалуй, его я знал лучше всех в восьмиэтажном здании киностудии, так как часто по ночам, не говоря никому ни слова, он позволял мне смотреть отснятый материал.

Охранник был по-настоящему рад за меня, я это чувствовал. У него тоже был небольшой повод для гордости, так как и он, на своем скромном уровне, участвовал в этой авантюре.

У меня бы ничего не получилось, если бы не благородство всех этих людей, простых любителей кино и простых защитников свободы творчества. Победа фильма на фестивале – это победа каждого, маленькая месть обществу, которое низводит человека до уровня потребителя. Пока делался фильм, каждый по-немногу творил, каждый преодолевал заданные рамки, свод правил и даже закон гравитации.

Мы сделали несколько тестов, чтобы настроить звук и изображение, а потом я пропустил стаканчик, чтобы не мучиться все девяноста минут показа.

Я вернулся в проекционную за несколько мгновений до окончания фильма и с изумлением обнаружил, что зал был полон. Мари-Кристин пригласила всех своих новых друзей. Когда свет в зале вновь загорелся, я увидел весь штатный состав киностудии.

Там были представлены отделы производства, дистрибьюции, кинозала, видео, маркетинга, международный. Все были там, даже Тоскан дю Плантье, генеральный директор, которого я раньше видел только на фотографии.

Со своими роскошными усами и вычурной манерой изъясняться он казался явившимся из другой эпохи. Ему очень понравился мой фильм, и он так хорошо о нем говорил, что я даже не узнал свою работу. Его послушать, получалось, что я сделал умный фильм. Умнее меня самого.

Впервые я поднялся на восьмой этаж – на седьмое небо, – в кабинет директора. На этаже было всего два кабинета, Тоскана дю Плантье и Николаса Сейду, собственника, мистического персонажа, о котором все говорили, но никто никогда не видел.

Один был все время на свету, другой руководил из тени. Цикада и муравей, как у Лафонтена.

Тоскан вовлек меня в большую игру, и я присутствовал на спектакле. Он был очень обаятельным. В ту эпоху «Гомон» выпускал более тридцати фильмов в год, от Пиала до Феллини, не говоря уже о Жераре Ури. Это была крупнейшая в Европе компания по производству фильмов, и оказаться в ее команде было очень почетно.

Он спросил, есть ли у меня идея следующего фильма. Я уже два года доставал Мари-Кристин де Монбриаль со своей «Подземкой», но, видимо, мой сценарий так и не дошел до восьмого этажа.

Я вкратце принялся рассказывать свою историю, и он меня прервал:

– Превосходно! Парижская подземка, изнанка декораций. Амбициозно. Современно. Это точно для нас!

Он любезно проводил меня до двери и попросил зайти к Мари-Кристин, чтобы обсудить детали.

Встреча длилась семь минут, включая лифт.