Несобранная проза

– Я запрещаю тебе говорить об этой пошлости. Она не может тебе нравиться. Ты говоришь из упрямства. Пойми, что не может тебе нравиться такая дребедень и мои вещи. Или то, или другое. А ты так настаиваешь на этом «Шелковом дожде», что поневоле я начинаю сомневаться в твоих восторгах по поводу моих произведений. Это меня приводит в отчаянье больше, чем если бы ты мне изменила с этим самым дурацким Фэзи.

Шаликова вспыхнула, оскорбленная. Но взглянув на Николая Михайловича, на его страдающее и беспомощное лицо, смягчилась и заговорила ласково, хотя несколько и фальшиво:

– Сколько историй из-за цыганского романса! Знала бы, не упоминала бы никогда о нем. Неужели ты думаешь, что он мне дороже, нежели наша любовь? Но ты тоже несправедлив, придавая такое значение мелочам. И потом, ты меня оскорбляешь, говоря, что я не смею понимать твои вещи, раз мне могут нравиться пустяки в роде этого злополучного «дождя». Ведь это совершенно различные области, почти разное искусство: одно – высокое и благородное творчество, открывающее нам новые, неведомые миры, другое – простое, домашнее ремесло, милое нам, как детская ложка, кусок материи, куда мы, может быть, глупо (да, конечно, глупо) вкладываем свои воспоминания, свои чувства – все свое. Это – предлог, не более, к легким, глупым, но понятным и милым мечтам.

– И ты можешь мечтать под «Я умираю с каждым днем?»

– Я не мечтаю, а другой мечтает, и я его за это не осуждаю.

Помолчав, она добавила примирительно, но твердо: –И потом, может быть, конечно, я ничего не понимаю в музыке, но этот романс совсем не так плох: в нем есть наивная, почти детская чувственность, приятная меланхолия и какая-то воздушность. При той простоте, почти примитивности средств, с которой он написан, он может очень волновать.

– Ты находишь? – как-то странно спросил Лугов, прислушиваясь к ее словам, словно она говорила из соседней комнаты.

– Нахожу. И это не только потому, что я в него вкладываю какие-то свои чувства и переживания. Я думаю, что в нем самом это заключается.

Анна Павловна овладела не только собою, но будто и положением и ходом разговора. Стала держаться не так натянуто, более «вольно» и в виде особой щедрости сохраняла ласковый и откровенный тон, не придираясь к неловкостям Лугова. Кажется, она никогда еще не говорила так искренно: может быть, потому, что у них никогда не было разговора такого, как теперь. Не вставая с легкого дивана, только поджав под себя ноги, что было очень неудобно на такой небольшой мебели, Анна Павловна говорила, словно сама с собой, но, конечно, имея в виду Николая Михайловича:

– «Шелковый дождь» был первым моим романом. Знаешь, детские увлечения бывают странными, а я влюбилась в автора этого романса… я теперь даже уж не помню его фамилии..

– Это был псевдоним – Капелли Нери.

– Да, да, Капелли Нери. Я потом только узнала, что это значит – черные кудри. Тогда он мне казался несколько смешным, но прелестным. Мне было тогда шестнадцать лет. Это было лет восемь тому назад.

– Девять! – быстро и точно поправил Лугов. Анна Павловна не удивилась, но подумав немного, словно сосчитав в уме, подтвердила:

– Да, девять. Я не спала ночи, придумывая способ, как бы с ним свидеться. Чего только не приходило мне в голову!

Шаликова мечтательно умолкла, не замечая, как внимательно ждет продолжения Николай Михайлович. Наконец последний сам уже спросил:

– Вы его никогда не видели?

– Никогда. Мне он представлялся высоким блондином, с большим ртом и розоватыми щеками… Приподнятые к вискам глаза, тупой нос, очень длинные ноги…

– Нельзя сказать, чтобы портрет был из привлекательных… Притом, талантливые люди редко бывают высокого роста.

– Может быть, он был и не талантлив, я не судья. Я даже послала ему письмо на адрес издатель Давингофа, ответа не было.

– Понятно, что ответа не было, раз его издавала «Северная Лира».

– В самом деле? А сколько мучений мне стоило это его молчание! Может быть, вся моя жизнь сложилась бы иначе, не ошибись я адресом.

– Весьма возможно! – серьезно ответил Лугов и начал перебирать клавиши, причем прояснявшаяся мелодия очень походила на «Шелковый дождь».

Над купою апрельских рощ
Пролился шелковистый дождь,

– Земля курится, – подпевала вполголоса Шаликова. Вдруг, прервав себя, она спросила, скорее воскликнула:

– А вы знаете его наизусть?!

Не отвечая на вопрос, Николай Михайлович уже совершенно откровенно заиграл ненавистный ему романс и, улыбаясь, заметил:

– А вот этот оборот мелодии разве плох:

И желтоватая заря:
Нежней и чище янтаря…

И потом сразу переход в mi majeur: «в них заблудилась».

Анна Павловна очнулась и со страхом посмотрела на Лугова. Или он издевается.

– Что ты так смотришь? – спросил он мельком, не прекращая музыки.

– Ничего. Мне показалось…

Оба замолчали, только грушевый рояль стонал нежно и слегка банально. Небо разъяснило и к сумеркам розово просачивалось через тюль.