Несобранная проза

– Может быть, и глупо. Даже, по всей вероятности, очень глупо, но я должен был так поступить. Не думайте, господа, что вы присутствуете при семейной сцене, или любовной размолвке. Вы присутствуете при большом несчастии, конечно, только для меня, ни для кого другого. Я думаю, ни для кого не тайна мои отношения к Анне Павловне…

Шаликова отняла руку от Фэзи и, наклонившись, словно всматриваясь вдаль, смотрела на Лугова, который продолжал, не выпуская разорванных нот из рук:

– Они мне дороже всего на свете, и для сохранения их я готов на все… даже на смешные и, по-видимому, совершенно нецелесообразные поступки… Но я повторяю, что я не мог этого не сделать. Если вас это обижает, я очень прошу извинить меня. Когда приходит большое несчастье, иногда забываешь об условностях. Что же касается до нот, если они принадлежали не Анне Павловне, то я их куплю завтра же. Съезжу и куплю. Но я не хочу, чтобы они были в моем доме, или в доме самом мне близком. Когда Анне Павловне захочется, я сам могу сыграть этот романс, я знаю его наизусть. Кажется, как раз, когда я вошел, его кто-то пел… я готов проаккомпанировать…

Николай Михайлович, по-видимому, собирался сказать что-то совсем другое, заметил это, смутился, тем более, что все продолжали молчать, и быстро подойдя к оцепеневшей Шаликовой, поцеловав у нее руку и вежливо, почти стукнув каблуками, произнес:

– Вы позволите?

Не поспела Анна Павловна что-нибудь ответить, как он уже был за роялем (Рая куда-то бесшумно увернулась) и запрелюдировал «Шелковый дождь». Действительно, он знал его без ошибки, но лучше бы было сто фальшивых нот, чем подобное безукоризненное исполнение. Хотя мелодия и сопровождение оставались теми же, присутствующие еле узнавали столь хорошо известный им романс. Николай Михайлович с жестоким удовольствием подчеркивал всю пошлую сладость и цыганский пошиб этой песни… Куда девались легкость, певучая легкомысленность и искренняя, правда, несколько слишком доступная, чувственность? Все грубее и грубее звучал мотив, банальный аккомпанемент не в силах был этого скрыть, будто играющий снимал дешевые тряпки с модницы, обнажая нескладное, вульгарное и стыдящееся тело.

Все переглянулись, остановив свои взоры на Шаликовой, черты которой изобразили страх, недоумение и почти страдание. Фэзи, тоже бледный, сидел, ничего не понимая и машинально растирая руку соседки. Но когда взоры всех перешли на самого музыканта, Анна Павловна была забыта, до такой степени его лицо было даже для мало его знающих людей необычайно. Жестокое удовольствие, очевидно, и ему самому причиняло страдание непонятное, но сильное… Иначе, отчего бы он так побледнел? так исказались его черты, так беспорядочно и пусто блестели мутным блеском глаза?

Вдруг это навождение прервал голос Фэзи, который закричал:

– Довольно! довольно! Прекратите это мучительство! Это издевательство! Что вы делаете? Если вы сами этого не понимаете, то я вам запрещаю играть дальше.

Всех поразили эти слова, сказанные петушиным голосом, вдруг соскакивающим в неуклюжий бас. Даже Николай Михайлович взглянул на Фэзи мутным и блестящим в то же время взглядом, но ничего не успел сказать, так как, словно в ответ мальчику, мягкий стук, будто ударили бревном, закутанным в одеяло, раздался от дивана. Шаликова лежала в обмороке. Суета вокруг упавшей всем была легче только что бывшего напряжения. Один Лугов не принимал никакого участия в хлопотах. Спокойно и уверенно, как лунатик, он закрыл рояль, опустил и задвинул пюпитр, смахнул платком пепел с крышки и вышел, не спеша, за дверь. Да Фэзи, ужаснувшись словно своей смелости, стоял все такой же бледный, смотря, не понимая, на Анну Павловну, которая, тотчас по уходе Лугова открыла свои темные глаза и прошептала:

– Он сошел с ума!

Глава 6.

Как тогда Лугов вышел из комнаты Анны Павловны, так больше и не возвращался. Вероятно считал свои слова и вообще свое поведение исчерпывающим. Он не переехал в другую гостиницу, или хотя бы в другой коридор, он просто не заходил к Шаликовой и даже редко с ней встречался на берегу и в ресторане. Положим, целую неделю ни он, ни она почти не выходили из своих номеров. Анна Павловна теперь была уже по-настоящему разобижена и, главным образом, удивлена. Ее слова о том, что Лугов сошел с ума, не были театральным эффектом, но действительным ее мнением, до того все происходившее в тот вечер ей казалось ни с чем несообразным и диким. Первые дни Раечка почти ее не покидала, находя положение дел крайне занимательным и вспоминая бесчисленные аналогические случаи из великосветской жизни. Но потом, видя, что история не двигается с места, что Николай Михайлович не думает о возвращении, вообще не подает никаких признаков жизни, Фэзи не вызывает на дуэль Лугова, Шаликова не травится и даже не заводит нового романа, Рая заскучала и проводила большую часть своего времени на своей скромной дачке у Разлива, мало кого видая и даже подумывая перенести куда-нибудь место своих действий, и, главным образом, рассказов.