Несобранная проза

– Может быть, и поймете, – продолжал Николай Михайлович, не обращая внимания на Фэзины реплики, – я не первый раз люблю, но в первый раз встретил полное сочувствие, один уровень и совпадение вкусов. Хотя Анна Павловна сама и не музыкантша, но отлично все понимает. Это было для меня такою радостью, что я до сих пор не могу об этом равнодушно вспомнить, хотя все оказалось на поверку пустым вздором. Первая женщина, которую я любил, была совершенно примитивна в этом отношении… я ее не упрекаю… она мне нравилась и, может быть, меня любила, она делала, что могла. Несправедливо требовать от человека, чего он не в состоянии дать. Но любовь ведь и вообще несправедливая вещь, всегда хочется полноты. Может быть, не у всех такие требования, но у меня они есть. Как бы ни нравилась мне женщина, как бы телесно ни был я к ней привязан, по-настоящему полюбить я могу только тогда, когда лучшие мои стремления могут быть поняты теми, кого я люблю. Когда я встретился с Анной Павловной, я уже подумал, что вот я нашел, чего мне так долго не хватало. Кроме того ее красота, конечно, произвела на меня сильное впечатление. Это было на концерте… познакомил нас какой-то общий знакомый, я уже не помню, кто именно. Наши места были рядом, я имел возможность наблюдать, как она слушает Бетховена. Я жалею, что вы не присутствовали тогда. Даже я, как ни обожаю Бетховена, больше следил за изменениями ее лица, чем за развитием симфонии. Не нужно было больше никаких уверений, никаких доказательств, что я нашел именно то, что мне нужно. Для себя лично я хотел проверить, как она отнесется к моей музыке. Это был экзамен скорее моему творчеству, нежели ее вкусу, в котором я уже не сомневался. Хотя мне назначено было прийти к двум часам, я уже с одиннадцати стал собираться. Так долго, так осторожно я откладывал каждую тетрадку, так ясно вспоминал время, место, погоду, обстоятельства, при которых я писал то или другое, так хотел, чтобы ей понравилось, так боялся, что, проходя мимо Казанского собора, даже зашел в него. Я давно там не был и несколько забыл, какой голый, официальный, неуютный вид у него. Я огорчился, думая, что такие мысли – дурное предзнаменование. Но все оказалось отлично; Анна Павловна пришла в восторг и не глупый какой-нибудь, а очень тонко и смело судила о том или другом месте. Какие чудесные советы она давала: лучшего друга, товарища и помощника не найти!.. И как все рушилось! будто какое возмездие!

Фэзи нежно взял за руку Николая Михайловича и сказал:

– Ничто не рушилось, милый Николай Михайлович, все осталось по-прежнему. Пойдемте сейчас к Анне Павловне: она наверное дома. Пойдемте вместе. Вы поговорите. Да? Вы согласны? Ну, где ваша шляпа?

Лугов улыбнулся хлопочущему Фэзи и промолвил более весело:

– Хорошо, пойдемте вместе. Вы – славный мальчик, и я вам отчего-то верю. С вами молодеешь. Не все считают это качество уже таким достоинством, но чувство приятное.

Фэзи ничего не отвечал, боясь, как бы Лугов не передумал и не вернулся. Он почти забыл, что сам влюблен в Шаликову и что на всякий неизвращенный взгляд их положение двух влюбленных, из которых один ведет другого к предмету общей страсти, могли показаться противоестественным.

Вдруг Николай Михайлович остановился.

– Пройдемтесь немного по лесу, раньше чем постучаться в ее дверь. Знаете, сколько раз я тайком подкрадывался к этой двери, чтобы стукнуть и опять увидеть глаза Миньоны, и не решался. Мне хочется, чтобы вы рассказали мне раньше о ней, что она делала, что читала, пела, как была одета эти дни без меня… Пойдемте в лес на полчаса.

– Пойдемте! – нерешительно согласился Фэзи.

– Боитесь все, что я сбегу?

– Нет, нет!

На воздухе оказалось совсем не так, как казалось из-за белого тюля. Теплый сырой ветер наносил из-за леса тучи одну за другой. В промежутках по густо синему небу быстро прокатывалось солнце колесом, золотя деревья, и море тогда чернело, взрытое мелко волнами. Трепались флаги и хлопали чухонские юбки грузно и по-деревенски. Два фокса гонялись за лягушками в маленьком дачном саду, и гром, будто из сарая, вдали нестрашно пугал. В секунды между двумя дыханиями ветра припекало, и хотелось купаться. Вдруг разом зашумел по песку, по крышам, по фоксам, лягушкам, дачницам, деревьям и траве – дождь. Солнце еще не успело докатиться до следующей тучи и минутно охрусталило золотую сетку. Сразу грохнул гром и игрушечная радуга пустила корень у рощи. Теплый пар, будто с шипением, отовсюду взвился, даже от Фэзиных плеч, и кобылка в зеленой загородке вдали звонко заржала. С ивы бледно и беспрерывно текла золотая теплынь, будто дымясь на лету. Запахло усиленно все, что могло запахнуть, и барышни под навесом подняли розовые, полные руки, как глуповатые цветы в кадках.

Лакеи убирали скатерти с наружных столиков, подняв фрачные воротники и закрыв стриженые головы салфетками.