Несобранная проза

Шаликова не без причины не очень любила открытого воздуха и естественной жизни. Ее было почти не узнать в летнем городском туалете; ничто не тряслось, ноги ступали легко и грациозно, темные глаза на прекрасном, несколько большом лице сияли загадочно и страстно. И странное дело, всякий, увидя Шаликову, подумал бы, как идет, наверное, этой даме простор морей, греческий свободный хитон, сильные страсти и широкие поступки. Конечно, подумавший так ошибся бы, никак не предполагая, что эта брюнетка с посупленными бровями и низким голосом теряется и досадует даже при виде белобрысого Сестрорецкого залива.

Померанец палево свешивался с черной тюлевой шляпы, странно напоминая песню Гете. Вероятно, большие темные глаза, плотно сжатый рот, смуглая розоватость щек и смоляные начесы a la Cleo поднимали в памяти хрестоматические воспоминания. Еще давно, проходя по заграничному ресторану, Анна Павловна услыхала, как довольно обыкновенный господин заметил товарищу, глядя на Шаликову:

– Ты знаешь край, где померанец рдеет?

Она любила вспоминать этот случай и, кажется, делала себя, насколько могла, под Миньону, зная, разумеется, эту героиню больше по опере Тома, чем по бессмертному роману. Анна Павловна знала не только свои достоинства, но и недостатки, и, сознавая себя чуть-чуть головастенькой и коротконогой, предпочитала не двигаться, а сидеть томно и загадочно. Имея бытовое русское произношение, говорила редко и больше по-французски. Конечно, в жизни близкой все это часто забывалось, и Анна Павловна была благодарна Лугову, что тот ее любит во всех видах, самых затрапезных, даже слегка комичных, к каким она причислила сегодняшнее купание.

На небе еще оставался красный полукруг от зашедшего солнца, как после вырванного зуба, широкими золотыми размахами краска зеленела кверху, делая почти невидными в этом отблеске мелкие дачи, людей, плетеные стулья и зонтики; море шипя вспучилось, багровея, словно снизу освещало его солнце. По лицу Анны Павловны пошли густые розоватые разводы, делая его более смуглым и более таинственным. Действительно, взоры соседей и проходящих мужчин останавливались на ней с удивленным восхищением. Хотя Лугов и Шаликова жили в Сестрорецке уже две недели, все смотрели на молодую женщину, будто она в первый раз показалась на пляже. Чувствуя на себе все эти взоры, Анна Павловна тихо роскошно цвела с какою-то горделивою скромностью, смотря, казалось, только на своего кавалера и разговаривая с ним одним. Но в блеске темных глаз, в преувеличенно томных и сознательно интимных жестах было заметно, что она чувствует себя на виду, немного как на сцене.

Николай Михайлович тоже рассматривал в упор, словно сам был сосед или проходящий мимо столиков посторонний господин, лицо своей спутницы. Вдруг поэтическую томность ее зрачков пронизала еле заметная усмешка. Какая-то пристальность появилась в ее взоре, более обыкновенная, нежели рассеянно стоячий взгляд Миньоны, но и более живая. Не смотри Николай Михайлович (не для того, чтобы следить, а так, для любовной игры и позы) так внимательно и близко на Анну Павловну, он не заметил бы этих микроскопических перемен.

– Что с тобой, Аня? на что ты смотришь?

– Ни на что.

Туманность снова заволокла прояснившийся было взгляд, и снова через секунду та же остановка и пристальность. Лугов обернулся всем туловищем, даже не боясь сделать некорректное движение (о чем он сегодня особенно заботился, опять для игры), в ту сторону, куда смотрела Шаликова. Спиною к их столику сидел молодой человек, почти мальчик, с подбритыми по-американски светлыми волосами в канотьерке и белом костюме. Румяная дама с пышными седыми волосами сидела напротив, благосклонно и скромно улыбаясь через бокал светлого вина. Анна Павловна, заметив движение Лугова, тихонько запела, подчеркивая полную свою беззаботность:

«Над купами апрельских рощ
Пролился шелковистый дождь,
Земля курится.
И не могу я рассказать,
Что заставляет грудь вздыхать
И сердце биться».

Николай Михайлович побледнел невероятно и, вздрогнув, сказал нетвердо:

– Какую старину вспомнила.

– Я очень любила и люблю этот романс.

– Но он же очень пошл.

– Может быть. В таком случае у меня – пошлый вкус. Вот и все. Вывод нелестный отчасти и для тебя.

– Я тебе прошу не петь этих глупейших куплетов. Мне это неприятно.

Анна Павловна пожала плечами:

– Не делай только публичных сцен. – Помолчав, добавила: – у всякого рода музыки есть своя история и свои назначения. Конечно, я не сравниваю этого романса с девятой симфонией, но у него своя жизнь, вовсе не так уже достойная презрения. Иногда она даже дороже великих произведений.

Николай Михайлович морщился, будто ему причиняли физическую боль. Шаликова продолжала: