Несобранная проза

Поднявшись к себе, она долго ходила, потом села к столу и исписала вдоль и поперек лист тонкой бумаги, жалуясь своему «рыцарю» Володе Горелову, которому теперь уже 20 лет, раз ей 18.

II.

Сандра Яковлевна еще раз подошла к зеркалу, меж тем как слуга пошел приглашать графа. Казалось, она рассматривала внимательно свое лицо, как будто желая убедиться, что ее власть над Николаем Морбеши не утрачена, что стоит ей повести еще раз глазами, прекрасными, несмотря на близкое пятидесятилетие, как он снова будет у ее ног, – и думала, на самом деле, совсем о другом. Она не видела ярко освещенного двумя электрическими лампами в виде свечей несколько широкого лица в светлом парике, от которого казались такими странными огромные тяжкие глаза, не видела высокой с легкой полнотой фигуры, которая еще не осела и не горбилась, а думала с досадой: зачем она купила это несчастное графство? Зачем она – Сандра Яковлевна, а не ее брат Никита, который, конечно, не стал бы церемониться, а попросту притащил бы за шиворот, если бы ему было нужно, этого Николку Морбеши, этого румына, этого голоштанника, которого закладные от ее имения интересуют больше, чем эти глаза и вся ее любовь. Она едва поспела завернуть свет у зеркала, как в дверь постучали. Напрасно графиня бодрилась и думала, что, может быть, похожа на покойного своего брата, он бы, конечно, так не растаял и не раскис при виде какой угодно женщины, как она теперь. Положим, он женился тогда на Пелагее, но ведь это было единственно со зла, чтобы досадить сестрам. У Сандры Яковлевны как-то сразу выскочили из головы все прекрасные рассуждения насчет румынских проходимцев, когда вошел муж. Ничьи руки так ее не обнимали, ничьи губы так не целовали, ничьи глаза не умели смотреть так любовно и вкрадчиво, и ни для кого она не делалась такой храброй, как для этого человека (для этого раба и труса), как будто смелости ей нужно было для двоих.

– Вы меня звали, графиня? – сказал Морбеши, останавливаясь у порога.

От звука его голоса решимость Сандры Яковлевны как будто еще уменьшилась. Она это почувствовала, рассердилась и мысленно начала твердить: «Силы, силы, Сандра. С такими людьми нужно разговаривать так, будто всегда держишь в руках нагайку».

– Да, я вас звала. Я хотела с вами поговорить. Мне эта история не нравится, граф. Я уже вас предупреждала, но вы, кажется, не намерены обращать внимания на мои слова.

– Я не понимаю, что имеет в виду графиня?

– Не следует представляться бестолковым… вы меня отлично понимаете. Вспомните наш разговор третьего дня… И вчера же вы затеяли какую-то верховую прогулку, хотя отлично знаете, что я их терпеть не могу и почти всегда от них отказываюсь.

– Вы говорите о маленькой княжне?

– Да, я говорю о своей племяннице и говорю совершенно серьезно.

– Но она же совершенный ребенок. Ей 16 лет. Она еще любит забавы, я хотел заменить ей отца, покуда у нас нет собственных детей.

– Ей скоро 18 лет, и она вам даже не падчерица. Я уже вам сказала, что мне это неприятно.

– Неужели, Сандра, ты меня ревнуешь? И к кому же? К девочке, которая всегда жила с тобой и, вероятно, всегда останется с нами. Неужели ты мне не доверяешь? Я, кажется, не давал никаких поводов для этого, и потом ты же теперь – моя законная жена.

– То, что вы мой законный муж, не увеличивает особенно моего доверия.

– Тогда имейте доверие к себе, – и Морбеши, быстро осветив зеркало, взял за руку Сандру и подвел ее к освещенному трюмо. – Тогда имейте доверие к себе… Разве с такими глазами, с таким лицом, с такою фигурой можно ревновать? Разве где-нибудь есть, может быть другая такая царица, владычица, королева? Разве может прийти тебе в голову хоть на одну секунду, что тебя можно (не говорю, бросить) хоть на минуту выбросить из сердца? И когда ты будешь думать глупости, ты посмотри на себя в зеркало.

Сандра Яковлевна слушала мужа с каким-то сладким отвращением, желая без конца слушать эти слова, которым она на верила. Она даже не была ослеплена. Она ясно видела в зеркале пожилую женщину, правда, с прекрасными глазами, но которую завтра можно будет назвать старухой, рядом с красивым, но безнадежно вульгарным молодым человеком, перед которым, может быть, она и казалась царицей, но, старой, старой… и вместе с тем она чувствовала, что ни на минуту не может выпустить его из памяти сердца, из памяти тела, и что, вероятно, он – последний, самый страшный, самый сладкий. И зачем судьбе было нужно, чтобы этот последний был и самый ничтожный? Те перед ним были все-таки, кажется, лучше…

– Вы мне льстите, Николай, и хотите возбудить мою гордость, чтобы действовать свободнее, но не забудьте, что я буду глядеть в оба, и что мое неудовольствие может отразиться не на вас одном.

– Оно ни на ком не будет отражаться, потому что его не будет. Разве я могу огорчить мою королеву? – И Морбеши, быстро погасив свет, спичкой зажег свечу, стоявшую у кровати.

Толстая сумеречная бабочка, сидевшая где-то в углу, метнулась на огонь, мелькая по потолку увеличенной тенью, будто тень летучей мыши.