Несовершенные любовники

Когда я оторвал взгляд от колеса, их уже не было. Что ж, отлично, с глаз долой — из сердца вон, но они далеко не ушли, а уселись, прижавшись друг к другу, в углу сарайчика с покатой, упирающейся в землю крышей. «Вы там уже не помещаетесь», — крикнул я. «Да нет, помещаемся», — отозвался Лео. «Вы как были малышней, так и остались!» — заявил я. «Неправда, у меня уже месячные», — возразила Камилла. Я почувствовал, как краска заливает не только мое лицо, но и живот, и грудь. Но больше всего меня убивал ее голос, тон ее голоса, — в нем не ощущалось никакого желания поддеть меня, она просто отвечала на мою фразу, это был быстрый обмен репликами, как в пинг-понге, как это было шесть лет назад. Более того, в нашем обмене взглядами и словами появилась какая-то неуловимая мягкость. Я стоял, не имея сил вымолвить ни звука, весь под впечатлением возврата в прошлое, и тогда она, не дождавшись ответа, отправила мне, так сказать, очередной мяч: «А у тебя голос загрубел», что означало: «мы все изменились, но ничего страшного в этом нет, не переживай за свой огрубевший голос и свою сутулость, и за свои волосатые ноги, и за худобу, и за пот из-под подмышек, и за грязь на руках, — ничто не помешает нам быть равными».

Эти два маленьких бесенка вновь поймали меня в свои сети — и шести лет разлуки как не бывало, мои шестнадцать лет подростка-переростка вновь смешались с их тринадцатью годами маленьких сорванцов. «Я грязный как сапожник», — произнес я, и все стало на свои места — моя краснота и смущение улетучились, впрочем, как и апноэ. «Давай тебя вымоем», — предложила Камилла. «Да не доставай ты его!» — возмущенно воскликнул Лео, и она ему в ответ: «Не хочешь, тогда займись его великом», а он мне: «Иногда у нее просто башку сносит!», и она мне: «Идешь ты, блин, или нет!» Я впервые слышал, как они спорят, по крайней мере, не соглашаются друг с другом, да к тому же еще и ругаются. Я вновь погружался в их мир, заранее чувствуя себя потерянным и ошеломленным, — неужели они взаправду ссорятся и каждый пытается перетянуть меня на свою сторону? И откуда у этих вежливых деток появилась такая манера выражаться, что это за игра такая?

«Что это у вас за новая манера выражаться? — поинтересовался я. — Или вы только что это придумали? — и добавил: — Да вылезайте оттуда, в конце концов». Они вылезли из сарая, испачкавшись не меньше моего, все в пыли, в паутине и еще черт знает в чем. «Мы хотели, чтобы ты снова стал нашим беби-ситтером», — сказала Камилла. «Это точно, Раф, она этого хочет», — подтвердил Лео. Эти двое убивали меня. «А как же, а как же!» — воскликнул я, будучи уверенным, что они смеются надо мною, над нами, над нашей дружбой, над тем далеким временем, когда они были еще столь наивны, что согласились на такого защитника, как я. Они — великие путешественники, и я бедный неотесанный паренек, который никогда не вырывался из своего заштатного городка, — «а как же, а как же!», — нужно было показать, что я подхватываю их шутку, и раз они смеются, я тоже смеюсь, особенно над ними, «а как же, а как же!» — на каждого мудреца хватает простоты. Однако они не смеялись, а молча смотрели на меня с напряженным или, скорее, загадочным видом; и вдруг я бросил свой велик, перестав шлепать ладонью по колесу, меня пробирала дрожь. «Мы так долго…» — начал я, но тут же Камилла, увидев, что я наконец дрогнул, заявила: «Ну что, поцелуемся?»

Она очень робко произнесла этот вопрос, но в ее голосе я услышал тысячу оттенков, тонких, сложных, молниеносно взмывающих вверх, со всей стремительностью падающих вниз; три слова, коротенькая фраза, а мой разум словно наполнился звуками фуги, весь мир перевернулся, от унылого полуденного часа, когда я остервенело возился со своим драндулетом на пустынном дворе, меня отделял уже не один световой год, а ночью я лежал с открытыми глазами, без устали повторяя три слова: «Ну что, поцелуемся?», стараясь навсегда сохранить в памяти неповторимую мелодию немудреной фразы. Я не замечал за собой особого интереса к музыке, слушая, в основном, диски, что покупал Поль, но музыка в целом не трогала меня.

Вообще-то, меня почти ничего особо не трогало, я сейчас хорошо это понимаю, но тогда, со стороны, никто не замечал пофигизм спокойного молчаливого паренька. Поль нашел слово, которым другие объясняли мое поведение: «Это сдержанный парень, и всё». Ну, сдержанный, так сдержанный. Так или иначе, я не отдавался всей душой музыке, тем более той, что иногда слушал в доме Дефонтенов, особенно Баха — вот почему я сослался на фугу!