Несравненная

Кучера осадили коней, и экипажи встали. Иван Михайлович легко подхватил Арину на руки и понес. Она, не открывая глаз, слышала скрип снега, знакомые голоса, слышала даже в общем шуме, как тенькнул чуть потревоженный медный колокольчик. Тенькнул и смолк.

Поднявшись на паперть маленькой церквушки, неприметно стоявшей в узком переулке, Иван Михайлович опустил свою драгоценную ношу, снял с нее шубу, передав Ласточке, и они вошли под низкий церковный свод. Церковь была пуста. И только горящие перед иконами свечи оживляли ее небольшое, но гулкое пространство.

Из притвора вышел молодой дьячок, строго всех оглядел и строгим же голосом попросил подождать. Ждать пришлось недолго. Скоро появился батюшка в облачении, и венчание началось.

– Венчается раб Божий… – густой, раскатистый бас заполнял все пространство и уходил под самый купол. Казалось Арине, что и душа ее улетает туда же – под купол, и дальше – в зимнее небо.

Когда Иван Михайлович, наклонившись, надевал ей на палец обручальное кольцо, она увидела, что у него чуть заметно вздрагивают от волнения губы, и так это было трогательно, что она, поправив кольцо на пальце, вскинула руки и, нарушая обряд, крепко обняла своего мужа и расцеловала. Батюшка покачал головой, но ничего не сказал. А на прощание, уже после того, как венчание закончилось, он еще раз перекрестил их и, огладив большую, седую бороду, тихо благословил:

– Храни вас Бог. Ступайте и будьте счастливыми.

На улице встретил их мягкий и нежный свет угасающего дня. Узкий, заснеженный переулок с низкими, каменными домиками, с широкими, расчищенными дорожками, ведущими к ним, был залит розовыми полосами закатного солнца, и на полосы эти опускались снежинки, пронизанные таким же розовым светом. Арина остановилась и замерла. Она хотела все запомнить: и эти редкие снежинки, и розовый свет, и уютные московские домики, и маленькую словно игрушечную церковку с голубым куполом, над которым горел золоченый крест.

Домой, на квартиру, вернулись уже в сумерках. Ласточка на скорую руку накрыла стол – без всяких изысков и излишков. Черногорин, первым поднявшись с бокалом, долго откашливался, прежде, чем начал говорить, а когда заговорил, вдруг оказалось, что голос у него прерывается. И кто бы мог подумать, что один из самых известных антрепренеров Москвы, за которым тянулась слава ушлого и удачливого пройдохи, так может волноваться. А вот поди ж ты! Волновался:

– Дорогая Арина Васильевна, уважаемый Иван Михайлович! В этот высокоторжественный день позвольте мне… – тут он сбился, хлебнул из бокала добрый глоток вина и выкрикнул: – Да что говорить! Любим мы тебя, несравненная наша! И вы, Иван Михайлович, любите ее больше жизни! Она достойна, чтобы ее так любить! – Еще одним глотком Черногорин осушил бокал до дна и тонким фальцетом огласил всю квартиру: – Го-о-рько!

Но веселились гости недолго. Вскоре быстро, как по команде, поднялись из-за стола и начали торопливо прощаться. Гридасов, стоя в прихожей, уже в шинели и в папахе, обратился с просьбой:

– Арина Васильевна, простите меня, осознаю, что поступаю неучтиво, но все-таки насмеливаюсь просить вас выступить перед моими офицерами и солдатами. Господин Черногорин говорит, что решение только за вами.

– Иван Михайлович теперь, как я понимаю, тоже ваш офицер? спросила Арина, глядя Гридасову прямо в глаза. – Скажите честно!

Гридасов смутился, опустил голову и начал поправлять папаху.

– Хорошо, можете не отвечать, Сергей Александрович. Я все поняла. А спеть… Конечно, спою…

4

Многое утаил и о многом не рассказал Иван Михайлович, оттягивая до последнего момента и скрывая от Арины известие о том, что отбывает на войну. Самое главное, о чем не рассказал, заключалось в том, что накануне он съездил в Санкт-Петербург якобы для того, чтобы навести справки о своем прошении. На самом деле, он написал второе прошение и добился аудиенции у министра путей сообщения.

Министр встретил его хмуро и холодно. Отложил прошение в сторону, на край стола, постучал по нему указательным пальцем, словно желал вколотить невидимые гвоздики, и спросил, не поднимая головы и не глядя на своего посетителя:

– Как я понимаю, в этот раз вы добиваетесь отставки для того, чтобы отправиться на театр военных действий. Разрешите полюбопытствовать – в качестве кого? В качестве вольнопера?[3] Или вольного стрелка-охотника? Весьма разумно! Удивляете вы меня, Петров-Мясоедов, очень удивляете. И первым своим прошением удивили, и вторым – не менее. Так вот, никаких прошений я подписывать не буду. Вчера прочитал ваш отчет, который вы подали по итогам ревизии Китайско-восточной железной дороги и должен признаться, что все уязвимые места вы указали очень точно: укладка путей по временной схеме, нехватка специалистов и прочая… Пересказывать не буду. Резолюция следующая – направляетесь в распоряжение командира Заамурской железнодорожной бригады. Все необходимые документы уже оформлены, и вы их получите в канцелярии, вопрос с высшим командованием согласован. Надеюсь, что мне краснеть за вас не придется…