Несравненная

Иван Михайлович знал, что шанго – это хорошо, а капетана – обычное обращение китайцев к русским военным. Думал, что они станут просить еды или денег, как это частенько бывало, но китайцы, не прерывая своей быстрой речи, по очереди взмахивали руками и показывали на восток, где между двух небольших и тесно стоящих сопок, рассекая их, проходила узкая дорога. Иван Михайлович никак не мог их понять, пока один из китайцев не вскинул руки и не показал жестами, будто стреляет из ружья, а другой, вспомнив, видно, слово, выговорил:

– Япона, япона…

Теперь и без переводчика было ясно, что китайцы хотели предупредить: где-то там, за сопками, находятся японцы. Иван Михайлович быстро оглянулся – работы оставалось еще на час, не меньше.

И что прикажете делать?

А к нему тем временем уже бежал поручик Останин, и бинокль, висевший у него на груди, болтался из стороны в сторону. Подбежал и выпалил на одном дыхании:

– Господин подполковник! Пыль видно, похоже, японская пехота… Я полковнику Гридасову доложил, он вас к себе требует.

Лицо у Гридасова было серым от пота и угольной пыли, и зубы, когда он улыбался, поблескивали ярче, чем обычно.

– Что, Иван Михайлович, похоже, жарко становится. Сколько тебе еще времени нужно?

– Час, не меньше.

– Много, много, Иван Михайлович, очень много. Они минут через сорок между сопок появятся, выкатят одну поганую пушку… Понимаешь? Какое будет предложение?

– У меня есть предложение, господин полковник. Разрешите? – поручик Останин выступил из-за спины Петрова-Мясоедова.

– Слушаю.

– Пугнуть их надо.

– Каким образом?

– Три-четыре прицельных выстрела, и колонна встанет. Не двинутся, пока не произведут разведку. Мне бы еще одного охотника, чтобы на вторую сопку… Только, чтобы бегал хорошо, как я…

– Берите любого! – мгновенно решил Гридасов. – Иван Михайлович, все от тебя зависит, поторопи…

Счет шел, в самом прямом смысле, на минуты, будто невидимые часы звонко отщелкивали их, и они летели над паровозами, над вагонами, доверху набитыми смертоносным грузом, над людьми, которые пытались обогнать эти минуты, чтобы остаться живыми, чтобы тела их не разнесло в клочья от жуткого взрыва – вздыбиться под самое небо он мог в любой момент.

Длинные тяжелые рельсы таскали бегом, кувалды вскидывались с такой скоростью, что рябило в глазах, заливаемых едучим потом. Скорей, скорей – и никто не чувствовал ни тяжести, ни усталости, никто не оглядывался на сопки, из-за которых вот-вот могли появиться японцы.

К сопкам между тем быстро приближались две фигурки, на глазах становясь все меньше и меньше, будто растворялись в прозрачном весеннем воздухе. Вот они одновременно достигли плоских макушек, упали и совсем растворились. Гридасов, не выпуская бинокля из рук, всматривался в дорогу и чутким слухом смог различить среди посвистов ветра и стука кувалд, которыми забивали железные костыли, глухо хлопнувшие выстрелы. Значит, японцы на подходе. Он посмотрел вперед и не поверил своим глазам – рельсы лежали, как им и положено лежать, на шпалах, и уходили, не разрываясь, двумя ровными строчками – вперед, к мутному, пыльному горизонту.

К паровозу бежал Иван Михайлович, пытался что-то на бегу крикнуть, но Гридасов, не дожидаясь его, скомандовал:

– Тронулись!

Рекогносцировочный паровоз медленно словно на ощупь заполз на восстановленное полотно и пошел, пошел, набирая ход. Следом за ним тронулся и эшелон, в который запрыгивали на ходу, забрасывая инструмент на блиндированные платформы, солдаты восстановительной команды. На ходу, ухватившись за поручни, заскочил в кабину второго паровоза Иван Михайлович, вздрагивающими от напряжения руками поднял бинокль и увидел – на плоских макушках сопок суетились, передвигались маленькие фигурки, и было их очень много.

– Царство Небесное поручику, – вздохнул машинист и тяжело перекрестился черной от угольной сажи рукой, – совсем молоденький…

– Кто еще с ним пошел? – спросил Иван Михайлович.

– Не знаю, господин подполковник. Похоже, солдатик следом за поручиком бежал, да я толком разглядеть не успел.

«Вот как бывает, – думал Иван Михайлович, – сначала страх, даже ноги трясутся, а следом – храбрость безумная. И все один человек. В других условиях полжизни бы понадобилось… Вот какая она, война». И он опустил бинокль, потому что сопки уже скрылись за краем паровозной кабины.

7

– Я вот так запал держу, а руки судорогой свело, одно только думаю – как я его поджигать буду? Мне и пальцы не разогнуть. И, знаете, братцы, вот вам крест, ни капли не вру, взял, да и заругался на женушку на свою. И собачу ее, и собачу, и такая ты, и разэтакая, и ребятишки вечно грязные, и в доме не прибрано, и нравом вся ваша родова лопоухая, ни украсть, ни покараулить, а теща и вовсе – голова змеиная! И, знаете, братцы, так я распалился, так раскричался, что самого себя обрел. И руки отошли, сгибаться стали, и в глазах прояснило – прямо воин хоть куда стал.

– А если бабу ругать не за что? Тогда как?

– Дак и мою женушку ругать не за что, она у меня – золото. И чистюля, и ребятишки обихожены, хорошо, что не слышала, чего я кричал. Осерчала бы, наверное.