Несравненная

– Как только пошла сшибка, мы коней в ряд поставили, сами на седлах стоймя встали, и давай палить по микадам, а дальше уж сами видели, Николай Григорьевич, что было, – Корней помолчал, обтер усы широкой ладонью и вздохнул: – Солдатиков жалко, почти все там полегли, все-таки пеший против конного – гиблое дело. Но командира своего не бросили, прямо из рук у японцев выдернули. А могучий какой, пока на тележки не наткнулись, вчетвером приходилось тащить.

– Ох, и досталось ему, обтесали, как деревяшку, – Иван поднялся на ноги, – пойду, гляну, как он там – дышит еще?

Николай тоже поднялся и двинулся за ним следом. Петров-Мясоедов, замотанный в бинты и в лоскуты разорванных нижних рубах, лежал вытянувшись на траве, и тяжело, с хрипом дышал. Лицо у него было покрыто сплошной кровяной коростой, которая уже успела подсохнуть, и узнать его было невозможно. Сотник Дуга и не узнал высокого чиновника из Петербурга, не вспомнил давний уже теперь вечер возле горы Пушистой, когда сидели они за одним столом и слушали песни Арины Васильевны Бурановой. Он лишь разглядел почти напрочь оторванный погон подполковника и приказал братьям Морозовым, чтобы сделали носилки. Что и было мигом исполнено. Петрова-Мясоедова уложили на носилки, четверо японцев поднатужились, подняли, и Николай приказал трогаться – требовалось, как можно быстрее, добраться до своих.

На следующие сутки, ночью, уже в темноте, добрались.

10

Ей казалось, что сначала она умерла, а затем воскресла.

Жизнь будто оборвалась, когда Арина взяла из рук Ласточки телеграмму и прочитала страшные слова. Не заплакала, не зарыдала, а сжала бумагу в кулаке, смяла ее в комок и медленными, неверными шагами прошла к окну. Отдернула тяжелую штору и стала смотреть на Тверскую, обозначенную в темноте фонарями. Видела в тусклом свете пролетки редких прохожих и не могла понять – почему, куда, зачем они все торопятся, если жизнь потеряла всяческий смысл?

Слышала голоса Ласточки, Черногорина, но слов, которые они произносили, не различала и также не могла понять – для какой надобности нужно произносить слова, если жизнь закончилась?

Арина простояла у окна, не сдвинувшись с места, всю ночь. И лишь на рассвете, когда стало светать, у нее подкосились колени, и она медленно опустилась на пол. Ласточка, караулившая ее все это время и тоже не сомкнувшая глаз, подхватила ее, отнесла в спальню, хотела раздеть, но Арина слабо взмахнула рукой, давая знак, что ничего не желает, и прошептала тихим, едва-едва различимым голосом:

– Вот она и прыгнула, змея подколодная…

Больше недели пролежала Арина, не вставая с постели. Молчала, словно лишилась дара речи, смотрела в потолок пустыми отрешенными глазами, послушно хлебала супчики и бульоны, которыми кормила ее Ласточка, и слабо взмахивала рукой, когда в дверях появлялись Черногорин с приглашенным доктором, безмолвно высказывая просьбу – уйдите, все уйдите, я никого не желаю видеть. Доктор, быстро и внимательно взглянув на Арину, что-то быстро шептал на ухо Черногорину, и они уходили.

А в воскресенье, так совпало, что именно в воскресенье, принесли телеграмму, подписанную полковником Гридасовым, в которой сообщалось Арине Васильевне Бурановой, что о смерти подполковника Петрова-Мясоедова ее известили ошибочно, что он жив и находится в настоящее время после тяжелых ранений в госпитале города Харбина. Арина держала телеграмму перед глазами и не могла прочитать ни одной буквы – глаза, полные слез, ничего не видели. Прижав телеграмму к груди, она долго и тихо плакала, впервые за эти горькие дни, но когда приехал Черногорин с доктором, ладошкой вытерла слезы и твердо сказала, что абсолютно здорова и пусть Яков Сергеевич занятого человека больше не беспокоит.

Доктора, заплатив ему за визит, проводили.

Ласточка, ошалевшая от радостного известия, роняя тарелки и вилки, кое-как накрыла на стол и тяжело села на стул, безотрывно глядя на Арину круглыми преданными глазами, в которых светилось истинное счастье.

На следующий день, когда в гости к ней снова наведался Черногорин, Арина огорошила его новостью:

– Я еду в этот – как его? – в Харбин!

– Можно я присяду? – вежливо поинтересовался Черногорин, но никуда не сел, продолжая стоять на том месте, возле двери в зал, где его настигла новость. Видно было, что привыкший не удивляться выходкам Арины Васильевны, на этот раз он не только удивлялся несказанно, но и пребывал в полной растерянности, даже руками перед собой не разводил. И обычной умной усмешки на лице не было.

– А на завтрашний вечер, Яков Сергеевич, – продолжала Арина, – ты мне купи билет на поезд, до Самары. Я на пару деньков к матушке Ивана Михайловича хочу съездить. Да ты проходи, садись, чего стоишь, в ногах правды нет.