Несравненная

Николай опустил взгляд и увидел, что голенище его правого сапога, снизу вверх, распорото, словно ножом. Он наклонился с седла, потрогал ногу – целая, даже не оцарапана.

К своим, беспрерывно отбиваясь от преследующих их японцев, отряд смог прорваться только на седьмые сутки. В отдельной повозке привезли полковника Голутвина, накрытого попоной. Он наповал был убит осколком, который угодил ему прямо в висок.

15

Доктор Кузнечихин пил кофе, щедро подливая в него коньяк, моргал чаще, чем обычно, и веки у него, как всегда, были красными. Ксения Алексеевна заботливо подвигала ему тонко нарезанные кружочки колбасы, галеты, но доктор на них даже не глядел, продолжая прихлебывать свою коньячно-кофейную смесь, на которой, похоже, только и держался в последние дни, когда беспрерывно, после затяжных боев, стали поступать раненые. В последние сутки он почти не выходил из операционной, но сегодня, слава богу, поток раненых иссяк, и появилась возможность хотя бы отдышаться.

Арина сидела рядом с Ксенией Алексеевной, положив на колени руки, и вопросительно смотрела на доктора, а тот, будто не замечая ее взгляда, продолжал хлебать кофе с коньяком и упорно не желал закусывать. Наконец-то, отодвинув чашку на край стола, резко, сердито воскликнул:

– Да не смотрите вы на меня так, Арина Васильевна! А то можно подумать, что я у вас год назад червонец одолжил и до сих пор не вернул! Я же вашего Петрова-Мясоедова, как портной, сшивал – из лоскутов! Все, что можно, сделал! А больше – не могу! Не могу, Арина Васильевна, миленькая вы моя! Мозг человеческий для нынешней медицины – штука еще мало изведанная. А череп у вашего супруга вот, чуть не на палец, порублен. Один ответ – ждите! Молитесь и ждите!

– Матвей Петрович, скажите, а в столице или в Москве есть такие доктора, которые могли бы помочь? – в ожидании ответа Арина даже поднялась со стула.

– Научных светил у нас, как тараканов за печкой! Ксения Алексеевна, будь добра, подай мне чистую чашку.

Доктор Кузнечихин поморгал, глядя на поставленную перед ним чашку, затем налил в нее коньяка, уже без кофе, выпил одним глотком и, подумав, подвел итог:

– Давайте так договоримся, Арина Васильевна. Ждем еще пару недель, а там и решенье принимать будем. Все, голубушки, ступайте, я спать ложусь. Ксения Алексеевна, если тревога какая, будите сразу. Все, все, идите…

Они вышли в узкий длинный коридор, не сговариваясь, направились к выходу, и уже на улице, когда присели на скамейку, Ксения Алексеевна попросила:

– Вы не обижайтесь на него, Арина Васильевна. На самом деле, он очень сильно переживает. И за вас переживает, и за Ивана Михайловича… А недавно знаете, что мне сказал? Никогда бы, говорит, не подумал и не поверил бы никому, что приедет ко мне в госпиталь певица знаменитая и будет за ранеными горшки убирать. Жалеет он вас. Понимаете…

– Я все понимаю, Ксения Алексеевна. Да только как же с Иваном Михайловичем быть?

– Ждать! Вам же ясно сказано – ждать и молиться. А теперь, Арина Васильевна, идите к своим раненым.

И, словно сглаживая свой резкий ответ, Ксения Алексеевна ласково погладила ее по плечу, отвернулась, чтобы скрыть внезапные слезы, и поднялась со скамейки. Не оглядываясь, поднялась на крыльцо, неслышно закрыла за собой широкие двери.

За полтора месяца, которые Арина провела в госпитале, она успела сдружиться с этой немногословной женщиной, суровой, как и ее начальник. Но за этой суровостью, как она теперь хорошо понимала, скрывалась чистая, отзывчивая душа, безмерно уставшая от людских страданий, которые приходилось видеть каждый день. Сама Арина трудилась в госпитале, не требуя для себя никаких поблажек, кроме одной – быть во всякую свободную минуту рядом с Иваном Михайловичем. Научилась делать перевязки, не морщиться и не отводить глаз при виде страшных ран, научилась подавлять рвоту, когда накатывали жуткие запахи, многому научилась за эти дни, сплетенные в одну длинную, бесконечную ленту. И все ей казалось терпимым и вполне сносным, если бы не Иван Михайлович… Ванечка…

Он смотрел на нее потухшими глазами и на лице его, исхудалом и заостренном, не отражалось никаких чувств, будто смотрел и не видел Арины. И самое страшное – молчал. Кроме стонов и тяжкого кряхтенья, когда ему делали перевязки и переворачивали с боку на бок большое тело, он не издавал никаких звуков. Лишь иногда глаза оживали, взблескивали, казалось, что вот сейчас, сейчас, очнется он после долго забытья, вернется из дальних далей в этот мир и скажет, как ребенок, своим первые слова, не важно какие. Но глаза, взблеснув на короткое время, потухали, и взгляд застывал, неподвижно устремленный в потолок.

Шрамы же от сабельных ударов заживали хорошо, в иных местах они уже затянулись розовой младенческой кожицей, и доктор Кузнечихин приказал их больше не бинтовать. Приговаривал:

– Выцарапается. Организм сильный, вон, как заживает, я извиняюсь, как на собаке.