Несравненная

Ударили по рукам и решили, чтобы дело в долгий ящик не откладывать, прямо сейчас же ехать на конский базар, куда Телебей доставил кожи на трех верблюдах и где разбил свою юрту.

Вышли на улицу, стали усаживаться в передок длинной телеги, на которой приехал гость. Телегу, как сказал Телебей, он на время попросил у доброго человека, чтобы после удобней было овчину везти. И только уселись, как подскочили гуляевские девки, Елена с Клавдией, и наперебой стали упрашивать, чтобы тятя их взял с собой – любопытно же прокатиться и поглазеть по сторонам. Да и подружкам в Колыбельке будет что рассказать: и как на концерт ходили, певицу слушали, и как игрушками два рыжих парня торговали, и как к киргизам на конский базар ездили…

Поначалу Поликарп Андреевич головой сердито мотнул, мол, нечего вам делать на этом базаре, но дочери так просили, что он обмяк сердцем и недовольно буркнул:

– Полезайте. Ты, Марья, нас здесь не жди, сразу к Алпатовым с овчиной поедем.

Тронулись. Выбрались из ярмарочного многолюдья и суеты, телега запылила по улице, которая выводила на южную окраину Иргита, как раз к конскому базару. Там торговля была еще в полном разгаре. Шумел многоязыкий говор, властвовал крутой запах кож, бараньего сала, и над всем этим взлетало конское ржанье – звонкое, прерывистое. Волновались кони, когда придирчивые покупатели заглядывали им в зубы, щупали ноги, совали пальцы в ноздри, тыкали кулаками в селезенку. Одни лишь верблюды стояли или лежали неподвижно, и вид у них, как всегда, был презрительным ко всему окружающему.

Юрту свою Телебей разбил на бугорке, где росла веселенькая березка, только-только опушившаяся ярким, резным листом. Возле юрты лежали тюки с уложенными и увязанными овечьими шкурами. К этому бугорку и подъехали. Елена с Клавдией соскочили с телеги, защебетали, оглядываясь вокруг, – никогда такого зрелища видеть не доводилось. Телебей распахнул полог юрты, приглашая Поликарпа Андреевича войти внутрь, приговаривал:

– Харош, харош…

Наклонившись, Поликарп Андреевич вошел в прохладное нутро юрты, увидел посредине большой закопченный котел с остывшей под ним золой, округлые бока кибитки, обтянутые по теплому времени не кошмой, а камышовыми щитами, сделал еще один шаг – и свет в глазах у него померк от сильного удара в затылок. Вонючий, тряпичный кляп влетел в рот, ловким тычком под колени вышибли у него из-под ног землю, уронили на жесткую кошму и мгновенно закатали в нее, будто бревно. Успел он еще услышать короткий вскрик Телебея, различил, как визгнули в страхе Елена и Клавдия, и больше уже ни один звук не долетел до него, потому что Поликарп Андреевич провалился в беспамятство.

И не видел он, как молодые, проворные киргизы, числом пятеро, также быстро и сноровисто закатали в куски кошмы его дочерей и Телебея, уложили их на телегу, и спокойно, не торопясь, выехали на дорогу, покидая конский базар. И так они скоро и ловко все проделали, что никто не услышал в базарном шуме ни короткого вскрика, ни взвизгов.

Один из киргизов сидел в передке телеги, крепко и уверенно держал в руках вожжи, заседланный конь его, привязанный, шел рядом; остальные четверо, верхами, ехали следом, и лица их, продубленные стенными ветрами, были бесстрастны, как каменные изваяния.

2

Степь…

Степь необъятная – от восхода солнца и до ухода его за край земли.

Лежит она, еще не опаленная летней жарой словно юная девушка после сна. Вся – нежная, чистая, и грудь ее нетронута и непорочна, прикрытая, как легкой тканью, зеленеющими молодыми травами, чей одинаковый цвет нарушают лишь алые маки, развернувшие свои лепестки навстречу солнцу.

Но век цветущий недолог, как девичья красота. Поблекнут краски, испепеленные зноем, сделаются травы серыми и сухими, и взгляд будет скользить по бесконечной плоской равнине и не за что ему зацепиться.

Один лишь простор – прежний. Вечный простор. Он не зависит от времени года, от засухи или иной непогоды, он существует, как небо, как воздух, и нет для него никаких пределов.

Больше всего на свете любил Байсары бездонный простор. Но было это давно, в другой жизни, когда скакал он по степи без оглядки и без опаски, и конь под ним раскалывал первозданную тишину копытами, будто молодой ледок, – со звоном. И рассыпался тот звон во все стороны, улетая в недосягаемое глазу пространство.

Никогда уже больше не скакать Байсары так безоглядно, отпуская легкое сердце, как поводья коня, в ликующий восторг.

Нет нынче в душе восторга. Одна настороженность безраздельно владеет теперь Байсары, и пути его извилисты и хитры, как у одинокого степного волка, который шкурой ощущает постоянно идущую за ним погоню.