Несравненная

И легко словно была невесомой впорхнула на дощатую эстраду, на которой явственно чувствовался запах сухого, свежеструганого дерева. И этот простой запах, деревенский, домашний, уютный, будто придал ей сил и решимости. Она прошлась по эстраде, словно пробуя надежность досок, повернулась к Благинину и Сухову, кивнула им, едва заметно, давая знак, и когда они тронули гитарные струны, запела. Арина специально так сделала, не желая говорить перед своим выступлением, боялась, что раньше времени вырвется затаенное слово, и тогда уже не сможет сдержать себя. А в песне она была спокойнее и уверенней. И пела, на удивление, в полный голос, свободно, будто летела. Сегодня она не смотрела на своих немногочисленных зрителей, казалось, что совершенно забыла про них, а поет лишь для самой себя, как пелось ей в далеком детстве, когда мир возле крыльца родного дома распахивался до бесконечности. Устремив взгляд вверх, туда, где истаивали последние тусклые отблески заката и склон неба наливался фиолетовым отсветом, увидела вдруг ярко вспыхнувшую звездочку, которая сначала лишь мигала, словно разгораясь, а затем окрепла и стала светить ровно, уверенно.

«Свети, родная, свети, – попросила Арина, пережидая после очередной песни хлопки своих зрителей, на которых старалась по-прежнему не смотреть, – помогай, моя хорошая, помогай!»

Перевела дух и заговорила, продолжая смотреть на звездочку:

– А сейчас я спою вам, господа, очень грустную песню, грустную потому, что в ней рассказывается о судьбе моего отца…

Гитары повели мелодию «Когда на Сибири займется заря», и Арина, опустив взгляд, посмотрела на Естифеева. Его лицо и даже седая борода казались в отблеске пламени красными. Старик, видимо, что-то почувствовал, руки, сложенные на груди, опустил на колени, зашевелился на скамейке, словно желал усесться удобней, но усесться никак не мог – ерзал.

– Кандалы грустно стонут в тумане… – последние слова вырвались из нее, как негромкий и безнадежный крик.

Она низко поклонилась, спустилась с эстрады, подошла к столу и весело попросила официанта:

– Вина мне, братец, не поскупись! – Повернулась и еще веселее крикнула: – Антракт, господа!

Господа поднялись со своих мест, тоже прошли к столам, степенно расселись. Теперь уже всем без исключения стало ясно: происходит нечто такое, чего не ожидали. Лишь один Черногорин не удивлялся, и молча, про себя, ругался черными словами, но сделать уже ничего не мог – несравненная, закусив удила, неслась напролом, и остановить ее сейчас было невозможно.

Арину била мелкая дрожь. Рука, в которой она держала высокий бокал, вздрагивала, и вино расплескивалось. Тогда она отпила из него и простодушно призналась:

– Я очень волнуюсь, вы уж простите меня великодушно… Долго думала – чем же удивить мне такую высокопочтенную публику? И решила я вам рассказать, уважаемые, одну печальную историю, которая связана с последней песней. А начиналась эта история очень просто: жила в городе Иргите маленькая девчушка со своими родителями. Славная была, хорошая девочка, песенки любила петь, на одной ножке прыгать…

Арина взглянула на узкую дорогу, едва различимую в колеблющемся свете, увидела там стоявшие коляски, скучающих извозчиков, собравшихся в кучку, и безмолвно позвала: «Николай Григорьевич, поторопись, миленький, не опоздай!»

4

И Николай Григорьевич торопился, не жалея ни плетки, ни Соколка, одолевая последнюю версту, которая отделяла от горы Пушистой. Следом за ним неслись братья Морозовы, и тоже не жалели ни своих лошадей, ни плеток – ровный, слитный гул копыт далеко раскатывался по пустынной дороге.

«Мимо бы не проскочить, – встревожился Николай и стал понемногу сдерживать стремительный бег Соколка, – чертов ротмистр, пристал со своими бумагами!»

Хотя, если разобраться, ротмистра Остальцова следовало благодарить и в пояс ему кланяться, а не ругать, но в запале скачки об этом не подумалось, одно лишь желание стучало в грудь – скорее, скорее, не опоздать…

Вот уж выпал денек – не заскучаешь.

А начинался он вполне спокойно. После недолгой ночевки полусотня вместе с обозом и плененными степными разбойниками выбралась на лесную дорогу и пошла на Иргит – оставался до города всего один переход, если идти без задержки, можно успеть еще до сумерек. Но задержка как раз и случилась, как водится, неожиданно.

Едва лишь втянулись в глубину лесной чащи, стукнул одинокий выстрел – негромкий, будто сухую палку переломили. Николай сразу же остановил движение, часть казаков спешил, и они быстро залегли на обочинах дороги, готовясь отразить нападение. Но из-за сосен, уже разомлевших на жаре и источающих густой запах смолы, больше не доносилось никаких звуков, кроме птичьих посвистов. Тогда Николай отправил троих казаков, чтобы глянули на то место, откуда прозвучал выстрел. Вернулись они скоро, принесли винтовочную гильзу, еще пахнущую порохом, и сказали, что, судя по следам, стрелок был один. Догонять его без приказа не стали, потому что следы теряются возле ручья, дальше, видно, побрел по воде, однако, если приказ будет…