Несравненная

– Спасибо, – поблагодарила его Арина легким поклоном, – я очень уважаю и ценю гостеприимство, которое мне было оказано в Иргите, но тост я все-таки хотела бы предложить за прекрасного человека, рядом с которым мы сейчас находимся. Это – Иван Михайлович Петров-Мясоедов. Я имела счастье познакомиться с ним два года назад, и все это время имела возможность восхищаться его благородством и целеустремленностью…

Черногорин выпрямился и насторожился, как цепной пес, почуявший неладное в охраняемой им ограде. Уж он-то прекрасно знал, что вкрадчиво-льстивый сейчас голос Арины и непривычное для нее красноречие могут обернуться в любой момент полной непредсказуемостью – такое коленце выкинет, что все горшки – вдребезги!

Удивлялся, конечно, и Петров-Мясоедов, но вида не подавал, уважительно слушал, чуть склонив седую голову, и лишь глаза весело поблескивали, как бы говоря, что он все понимает, и словам, которые произносит Арина, не верит.

Зато, похоже, верили все члены Ярмарочного комитета, и тост Арины закончился одобрительными возгласами и дружным звоном фужеров.

В это время за плечом Гужеева возник его секретарь, коротко о чем-то шепнул на ухо, и городской голова, как и подобает радушному и хлебосольному хозяину, который радуется, что может принять дорогих гостей на широкую ногу, сообщил:

– Сейчас прошу всех проследовать для дальнейшего продолжения нашего чудесного вечера. Экипажи поданы и стоят возле крыльца.

Через несколько минут кавалькада из восьми колясок, в каждую из которых была запряжена рысистая тройка, откатилась от пассажа, выбралась за город и помчалась в сторону горы Пушистой. Черногорин хотел, чтобы Арина села с ним в одну коляску, но ничего не получилось: даже не слушая своего антрепренера, она подала руку Петрову-Мясоедову. Вдвоем с ним, рядышком, они и отбыли. Черногорину нашлось место в последней коляске, в которой он и поехал в полном одиночестве, если не считать извозчика. Ехал и ругался. Было ему предельно ясно, что Арина, как норовистая лошадь, закусила удила, и теперь можно обреченно готовиться к самой худшей развязке, гораздо худшей, чем в байке, рассказанной недавно Благининым.

Сама же Арина, излучая, казалось бы, неподдельную радость, весело рассказывала Петрову-Мясоедову о том, как она чудесно добралась до Иргита на пароходе «Кормилец», какая на ярмарке милая публика и как ей здесь все безумно нравится…

Петров-Мясоедов терпеливо и молча слушал, согласно кивая седой головой, и вдруг неожиданно перебил:

– Простите великодушно, Арина Васильевна, может быть, я чего-то не понимаю, но у меня такое ощущение, что оказался на спектакле, в котором играют очень плохие актеры. Будьте так любезны, объясните мне, неразумному, – что это все значит? И ваша якобы благосклонность ко мне, и эта поездка, и ваш тост… Объяснитесь!

Арина сбилась с веселой болтливости, тихо ответила:

– Наберитесь терпения, Иван Михайлович, скоро все станет ясным и понятным.

– Ну что же, – согласился Петров-Мясоедов, – я подожду. Мне, как говорится, спешить некуда. И, если позволите, я хотел бы все-таки оправдаться за тот скандал, который учинили две набитых дуры. Никакого злого умысла у меня не было, я виноват лишь в том, что отошел, будь я рядом, ничего бы не произошло…

– Не надо, Иван Михайлович, – остановила его Арина, – не надо оправдываться. Что было, то было и давно быльем поросло. Давайте лучше помолчим, да на реку полюбуемся. Смотрите – какая красота!

Петров-Мясоедов послушно повернул голову и, прищурясь от закатного солнца, стал смотреть на синюю излучину Быструги, помеченную розовыми полосами.

Больше они не разговаривали и до подножия горы Пушистой доехали молча.

Здесь уже все было готово: из железных чаш на столбах выскакивали языки пламени, отпугивая наползающие сумерки, на столах, застеленных скатертями, теснились тарелки и тарелочки с закусками и кушаньями, стояли, как солдаты на плацу, винные бутылки, поблескивая в неверном свете узкими горлышками и яркими этикетками; возле столов возвышались, неподвижные, как истуканы, официанты, и через левую руку у них были переброшены широкие платяные салфетки. Благинин и Сухов уже сидели на эстраде, настраивая гитары, а Ласточка, привалившись могучим плечом к столбу навеса, не выпускала из рук картонной коробки.

Все это Арина увидела сразу, бросив лишь один быстрый взгляд, и, увидев, почувствовала, как защемило сердце. Стало предельно ясно, что теперь уже невозможно отказаться от задуманного и следует отбросить любые сомнения. Хотя сомнений у нее, пожалуй, и не было, а сердце щемило из-за простой боязни – вдруг что-то случится такое, чего она не смогла предусмотреть. Но тут же себя и пресекла: «Случится, значит, случится. Раньше смерти не помирай!»