Нестор-летописец

Воевода велел двум отрокам взять тяжелые плети и бить волхвов, пока не признают, что сила на стороне закона, а не древних богов. С колдунов сорвали пояса и верхние рубахи. Первыми же ударами отроки свалили их на землю и принялись хлестать. Толстобрюхий пустился в крик, извивался по рыхлому снегу, подставляя под плеть то бока, то зад или голову. Второй сдерживался и лежал ничком. Когда разодранная рубаха на спине посырела от крови, он не стерпел – глухо замычал.

По знаку воеводы отроки прекратили битье. Волхвов поставили на ноги.

– И теперь скажете, что ничего с вами не сделаю?

– Сказать могли бы, – выдавил серокожий, – да ты не послушаешь, боярин. Ни богов, ни князя не боишься.

– Верно, – согласился воевода и крикнул челяди: – Эй там, несите из кузни клещи.

Волхвы затравленно озирались. Кмети советовали им покориться, потому как воевода все равно их переупрямит – такой у него нрав. Янь Вышатич, подойдя, взялся  за бороду толстобрюхого, намотал ее на руку.

– В бороде честь мужа, уважение от людей. В ваших бородах – обман и невежество.

Он дал указание отрокам и отошел в сторону. Двое насели на волхва, выворачивая руки, третий зажал клещами клок бороды и дернул. Толстобрюхий взвыл от боли и унижения. Отрок вздел выдранные волосья кверху и, смеясь, пустил по ветру, чем заслужил громкое одобрение дружины. Опять примерился к бороде. Так, клок за клоком ощипал всю. Только для смеху оставил немного. Толстобрюхого бросили в снег и занялись другим волхвом.

Вновь перед воеводой они предстали опозоренные и жалкие.

– Как кур ощипали, – усмехались кмети.

– Что теперь говорят ваши боги? – спросил Янь Вышатич.

Серокожий поднял глаза на воеводу. Сквозь ненависть из них смотрел страх.

– Боги не меняют своих слов, – выплюнул он.

Боярин отвернулся.

– В яму их.

Он направился в хоромы. Под сенью крыльца к нему присоединился отец Евстафий.

– А про ветошку из бани и сотворение человека дьяволом, – заговорил он, будто продолжал прерванную беседу, – известно, откуда сия прелесть взялась. В Суздале еще при князе Владимире обосновались еретики. Поставили молельню, которую называют церковью и именуют в честь своего ересиарха Александра Армянина.

– Слышал о ней, – кивнул воевода, остановившись в сенях, – но не привелось еще узнать, какой лжи там учат.

– Учат, что мир и вся телесность сотворены злым богом Сатанаилом. Благо же якобы в том, чтобы от сей телесности избавиться. Не следует-де вступать в брак и заводить детей, наживать имение. Этим Сатанаилом они называют Того, Кого мы, верные христиане, прославляем в наших храмах. Себе же они взяли другого бога, коего зовут высшим и истинным, а свое учение именуют единственно подлинным.

– Ересь болгарских богумилов! – подивился боярин. – Далековато же их занесло.

– Скорее армянских павликиан, – возразил священник.

– Суть у них едина, отче, – отмахнулся воевода.

Он вошел в полутемную пустую  клеть и сел на лавку. Отец Евстафий поместился возле.

– Понимаю теперь, о каком боге и черте говорили волхвы, – сказал Янь Вышатич. – Выходит, не только волхвы морочат смердов. Их самих морочат еретики.

– Эти суздальские александриты всюду рассылают своих проповедников, – покивал поп Евстафий.

– Вот так оказия, – усмехнулся воевода. – Жаль, не могу наведаться в Суздаль. Там сидит посадник переяславского князя Всеволода и от черниговского Святослава не ждет дружины. А волхвам… – он сделал паузу. – Не поможет им ни Велес, ни Сатанаил, ни иные боги, сколько б ни звали их истинными. Вот мое слово, отче.

– Вижу, что не быть им от тебя живыми, – тихо промолвил священник. – Если пожалеешь их, воевода, они других не пожалеют.

– Дам им время на покаяние, – заключил Янь Вышатич.

7.

Никто такой красы доселе не видал. Дева, не более шестнадцати лет, плыла гордой белой лебедью меж столами. Темно-рыжие волосы, перехваченные тесьмой на чистом челе, полноводной рекой струились до колен, вспыхивали и искрились красным светом. Глаза девы с влажным блеском смотрели на всех и ни на кого, словно видели перед собой не палату, где пирует дружина, а нечто иное, о чем можно рассказать лишь взмахами рук, поворотами головы, изгибами стана. Звончатые гусли взыграли громче, дева потянула тесемку зарукавья – рукав распахнулся белым крылом, длинным, широким. За ним раскрылся второй. Дружина ахнула. Казалось – дева улетает в небо. Каждому захотелось протянуть к ней руки, остановить, не дать исчезнуть.

Танец русалий. Ничего красивей его в языческой Руси не было и нет. Но доверяют исполнять его не всякой девице. Да и не всякая сумеет исполнить его.

Янь Вышатич, с трудом оторвав взгляд от девы, отыскал огнищанина. Буня смотрел на птицу-лебедь, глотая слюни. Вдруг повернулся, встретился глазами с воеводой и расплылся в приторной улыбке. Словно заверял: для тебя постарался, боярин.