Нестор-летописец

– Ну ты, отец, сказал! Где столько разбойников наберется? Про тебя не знаю, может, ты в молодости и впрямь разбойничал. Ну а он? – Душило показал на Несду. – А я? Мы, видать, тоже тати и душегубы?

– А ты вспомни.

Поп Тарасий пронзительно посмотрел на храбра. Тот стушевался, свел глаза к переносице и покашлял.

– Ну… может, оно и того. На то ты и поп, чтоб в душу глядеть.

– Я тоже хочу, – сказал Несда.

– Разбойником? – Душило взглянул на него удивленно.

– Погулять по Руси, – ответил отрок и уточнил: – С толком. А почему Византия не святая, отче? – спросил он Тарасия. – Греки не разбойники?

– Еще какие разбойники, – возмутился храбр, обсасывая фазаньи косточки.

– Они не каются?

– Каются, – ответил Тарасий.

– А… – Несда открыл рот для вопроса.

– Не знаю, – опередил его поп. – Об этом ты у Господа спросишь, когда предстанешь перед Ним.

…Новгородцы – народ бойкий, неусидчивый, долго ждать тут не любят. На исходе последнего зимнего месяца, раньше чем в прочих русских землях, в Новгороде жгли чучела Смерти-Марены, пекли блины. Гнали прочь опостылевшую  зиму, звали солнце-Дажьбога. Пока не раскис зимний путь в низовские земли, к Киеву от Торга отправлялись последние санные обозы. Душило купил себе нового коня, а Несду и попа Тарасия посадил в сани. Так и поехали налегке. У храбра – мешок, крепко завязанный, у отрока – котомка с Псалтырью, у Тарасия – заплечная сума с иерейскими пожитками.

– Сказал бы, что в мешке прячешь, а, Душило? – посмеивался поп.

– Придем в Киев, там скажу, – наотрез отказывался тот, но вид имел предовольный. –  А не то скрадут по дороге, ежели прознают, какой у меня там реликвиум.

– А лодьи на кого оставил? – вспомнил Тарасий.

– Слуд весной приведет. Он малый толковый… Хорошо, что я его коркодилу не скормил.

Несда обнялся на прощание в Киршей.

– Перешлю тебе как ни то берёсту с письмом, – пообещал новгородец. – Сам теперь в Киеве не скоро буду. Этим годом пойдем на лодьях в Булгар, потом в Хвалисы. Там товар возят на вельблудах – вот погляжу, что за диковина сарацинская! И тебе отпишу.

– Отпиши. Только… я, может, из дома сбегу.

– Зачем? – поразился Кирша.

– В калики перехожие подамся. По Руси ходить буду. Песни духовные петь. Плохо разве?

Кирша посмотрел на него жалостливо, как на дурачка.

– Жил бы ты в Новгороде, я бы из тебя дурь вынул. А так – прощай.

Они снова обнялись, напоследок.

– Прощай, Новгород! – крикнул Несда из саней, закутанный в медвежью полсть, и помахал рукой.

Обоз тронулся.

9.

Той зимой печерской братии было голодно. В монастыре и прежде никогда сполна не набивали животы, чтобы сытостью не губить молитву. Однако к концу зимы у многих иноков подвывающее чрево стало еще большей помехой молитвенным трудам, чем распираемое и блаженно молчащее.

Летняя непогода сгубила хлеба, во всем прочем тоже был недород. Торговцы сделались прижимисты, драли неподобающую цену. Приношения мирян, боярские и купецкие поминки, стали скудны и нечасты, а на княжьи и рассчитывать не приходилось. До того ли Всеславу Брячиславичу? Оттого большая часть братии еще сильнее тужила об изгнанном князе Изяславе.

Игумену же Феодосию будто бы и дела никакого не было до голодных страданий иноков. Знай себе питает на богадельном дворе нищих и калек, каждого привечает, никого не прогонит. Каждую субботу по своему обычаю отправляет в киевские темницы воз хлебов на прокорм разбойникам. Сам одну сухую корку в день съедает и тем доволен. Голодные монахи собирались по двое-трое у кельи игумена и принимались укорять его, кто со слезами, а кто и со злыми словесами. Просили хотя бы урезать на полвоза разбойную долю хлебов, да нищих принимать с рассмотрением, а не всех подряд, оттого как среди них есть и тунеядцы самого наглого пошиба. Феодосий оставался непреклонен. Выслушивал внимательно упреки и отвечал неизменно:

– От мира сами берем и от него же кормимся. Миру и отдавать должны наши долги. Имейте упование на Бога и не унывайте, братия. Меня же простите ради Господа.

И лицом делался еще светлее, чем обычно. Приходил в келью и там на молчаливый спрос Никона, пишущего за столом, говорил:

– Сказано Христом: блаженны мы, когда укоряют нас и поносят грубым словом за приверженность к Его заповедям. Следует нам тогда радоваться и веселиться душой.

– А кто братий повеселит? – спросил как-то Никон. – Горько им нынче и скорбно от столь жестокого поста.

– Для чего ж усугубляют свою скорбь, не о том рассуждая?

– Вот и научи их, о чем рассуждать, Феодосий.

Перед Великим постом некоторые из монахов и послушников ослабели духом так, что не хотели даже слышать о дневных работах. Трудников стало мало, некому было наколоть дров для обогрева келий и наносить воды для поварни. Монастырский келарь только руками плескал, выслушивая отказы и отговорки отощавших, унылых братий. Он пришел к игумену и взмолился:

– Отче, найди мне способного к работе брата и вели ему приготовить дрова. Совсем они меня в тоску вогнали своими жалобами!

– Будут тебе дрова, брат Федор, – заверил его настоятель.