Нестор-летописец

– Одна восьми годов, другая десяти, – закивала баба. – Только тому ябетнику это нипочем. Тут же и нашел им в селе мужей, опосля завтра свадьбу готовят. В приданое обещал по две гривны каждой выдать. А какие из них жены, сам суди – кукол еще баюкают. Старшей только через три года в понёву вскакивать, невестой делаться. А уж мужья-то каковы! – Она вскинула голову, возмущенно фыркнула. – Мирошка-дурачок и дед Потяпыш, а ему сто лет в обед. Вот какие у меня хорошие зятья будут, как сыр в масле у них заживу!

– Вот что, вдовица, – сказал ей Феодосий, – иди себе домой и не печалься. Я расскажу игумену о тебе, а уж он найдет способ помочь.

Баба растерялась.

– А как же… да я тебе толком ничего и не сказала. Как же ты ему передашь? Не поймет он ничего. Я уж сама к нему. Подожду, когда выйдет.

– Сказано тебе – ступай в свое село, – твердо велел Феодосий. – Невелико дело – про бабью горесть рассказать. Как ни то справлюсь.

– Ну, раз гонишь… пойду. А не забудешь?

– Не забуду.

Феодосий вновь занялся дровами. Из трапезной тем временем выходили монахи и разбредались кто куда. Первым игумена увидел келарь, за ним другие. Подошли к Феодосию гурьбой, встали вокруг.

– Отче, прости нас. Виноваты мы перед тобой, что роптали на тебя и укоряли…

– …а ты на себя тяжкие труды возлагаешь и нам в том пример делаешь.

Двое иноков взяли в руки топоры и приладились колоть чурбаки. Остальные стали строить из готовых поленьев дровяницу.

– Кто такой монах? – спросил Феодосий, не прерывая работу.

Иноки молчали, сознавая, что простой и понятный ответ не годится и за вопросом последует поучение.

– Тот, кто делает себе во всем принуждение. А если монаха не будут посещать искушения и не будет он терпеть посылаемое, то не обретет мужества и испытает горечь поражения. Всегда помните об этом, братия.

Берестовская женка в раздумье шла к монастырским воротам. Не очень-то ей верилось, что игумен Феодосий станет слушать монаха-голодранца, приставленного к холопьей работе. Дойдя до привратника, она решила выпытать про настоятеля у него.

– Скоро ль ваш игумен выйдет?

– Да ты что, милая! – опешил монах. – Какого тебе еще другого игумена надо? Вон он – отец наш Феодосий, ты с ним сейчас только говорила.

Женка испуганно ойкнула, попятилась и запричитала:

– Что ж я наделала, дурная! Обидела его, ой как обидела! Ох, головушка моя бедовая! Не зря он меня погнал так. Теперь мне с дитями и впрямь неоткуда помощи ждать…

– Да погоди ты, баба, не квохчи, – замахал на нее привратник. – Как ты его обидеть могла?

Баба, не слушая его и закрываясь со стыда руками, выбежала за ворота.

– Вот тебе на! – недоумевал монах. – Как его можно обидеть? Нашего игумена кто только не ругал. И князь, и епископы, и бояре. – Он высунулся за ворота и прокричал вслед убежавшей женке: – Да ему-то что с того? Ему все те обиды – как летний дождик.

У дороги в густом снегу барахтался некто, увязший в сугробе. Длинная вотола на меху не давала ему встать, шапка сбилась на нос. Монах-привратник подошел ближе.

– Эй, добрый человек, ты как там оказался и намерен ли вылезти?

– Намерен. А оказался не знаю как. Кто это у вас из ворот сейчас выбежал?

Монах подал бедолаге руку и выволок его на дорогу. Голос как будто знакомый, но на носу шапка – не узнать личности.

– Сельская женка побежала, – сообщил он. – Испугалась чего-то.

– Чем можно напугать такую бабищу? Это я от нее напугался, когда в сугроб падал. Ровно телегой задело!

Человек поправил шапку и уставился на привратника.

– Ну, – сказал, – впустишь, что ли?

– Михаль! – плеснул тот руками. – Опять вернулся?

– Опять. – Михаль посопел. – Вдругорядь потянуло.

– Опять как блудный сын? – не то жалел, не то корил его привратник.

– Да что ж мне делать! – воскликнул Михаль и ударил себя по бокам. – Ну такая во мне ерундовина! В монастыре к миру тянет, аж мочи нет терпеть, а там душа горит, к монашьей тишине жаждет прибиться... Осуждаешь? – он вонзил испытующий взор в привратника.

– Господь с тобой, – спешно открестился монах. – С чего это ты взял, что не впущу тебя? Ты на меня такой грех не взваливай. Еще что! Осуждать я его буду. И так с помыслами из последних сил борюсь, а тут еще ты в довес предлагаешь. Ну-ка пойдем.

Он схватил Михаля за рукав.

– Стой-ка, – сказал блудный сын и сбросил долгополую вотолу, оставил лежать на дороге. Тут же кинул и шапку.

Одежда на нем была мирская – рубаха и порты новенькие, ладно сшитые. При себе Михаль имел суму, перекинутую через шею.

– Тут монашья одежа, – сказал он про суму. – Сберег. Чуяла душа, что опять не долго ей мир будет сладок.

– Сладок мир, да горькое от него похмелье, – согласился привратник.

Войдя на монастырский двор, беглый монах сразу увидел Феодосия в окружении иноков.

– Ну, теперь кайся, Михаль Толбокич, – вздохнул привратник и отвернулся. Он не мог без слез смотреть на такое зрелище.

Михаль опустился на колени, разодрал на себе рубаху от ворота донизу и возгласил во всю мочь: