Нестор-летописец

Гавша восседал во главе стола, на княжьем месте. Далее за обеими половинами длинного застолья жевали, чавкали, пили, рыгали и хохотали дружинные отроки. Посреди палаты бренчали бубенцами скоморохи в мягких остроконечных шапках, ходившие колесом вокруг двух кукольщиков. Те, задрав над головами рубахи с вшитыми понизу проволоками, оживляли кукол, насаженных на руки. Игралище представляло киевский мятеж и изгнание Изяслава. Главным победителем незадачливого князя был боярин Гавша Иванич. Он на все лады честил Изяслава, чем вызывал одобрительный смех и возгласы дружинников. Затем в руках у него появилась дубина, тут же начавшая охаживать князя по бокам и по голове. «Ой! Ой! Ой! – верещала кукла Изяслава. – Помогите! Убивают! Где мои верные бояре?» – «Разбежались твои верные бояре, – пробасила кукла Гавши Иванича. – Один я остался, до смерти будешь помнить мою верность!» В конце игралища над рубахами кукольщиков появился тряпично-деревянный князь Всеслав. Он посмеялся над бежавшим врагом, а потом щедро наградил боярина Гавшу Иванича золотом и селами, принял его в совет княжих мужей и женил на своей дочке.

Гавша, ковырявший ногтем в зубах, остался доволен представлением. Рассеянный взгляд его упал на юного, безусого отрока, сидевшего в конце стола. Имя отрока было Лютобор, слишком грозное для белолицего, кудрявого юнца с пухлыми губами и простодушным взором. Лет ему исполнилось пятнадцать. Гавша уже перевел его в гриди – сторожить свой покой, – чтоб всегда иметь на глазах. Но пока не решался подступить к отроку ближе и поговорить накоротке. Софийский комит Левкий Полихроний научил Гавшу многим новым и интересным вещам. Теперь Гавша Иванич желал опробовать науку комита на отроке с девичьими глазами.

Это было непросто. Требовалась осторожность. Неизвестно, как отнесется к такому учению отрок, неплохо владеющий, между прочим, мечом. Гавша живо помнил собственную ненависть к исаврянину, вспыхнувшую в единый миг в ту самую ночь, когда комит показал ему все, что умел. Сотника спасло тогда то, что работать мечом он умеет не хуже, а Гавша был во хмелю. Две седмицы после того он мечтал только о том, чтобы подстеречь где-нибудь комита и зарезать, как свинью. Случая не представилось. Через три седмицы он пришел к Левкию и попросил повторить.

Лютобор заметил его взгляд, ставший ищущим и жадным. Гавша не отвел глаза. Отрок смотрел в ответ прямым и ясным взором, слегка хмурясь, чтобы придать себе мужественный вид. Гавша усмехнулся и решил сегодня же ночью позвать юнца для разговора.

В палату вошел холоп и объявил, что пришел чернец, желает увидеться с княжьим ябетником.

– Какой еще чернец? – поперхнулся куском мяса Гавша. – Скажи гридям, чтоб гнали в шею.

– Говорит, он – игумен Федосий, – добавил холоп.

Гавша задумался. Он видел Феодосия всего два раза, и последнюю встречу, в мокшанском амбаре, запомнил на всю жизнь. От этих воспоминаний его до сих пор пробирала дрожь, наваливалась страшная тоска.

Чернец этот, по его мнению, был противный человечишко, всюду встревавший и всем досаждавший. Даже князь Изяслав его почему-то терпел и слушал. Но на то он и Изяслав, на то его и погнали из Киева. Всеславу до монахов дела не было. Однако кто знает, что у Феодосия на уме в этот раз и не дойдет ли он до князя с какой-нибудь своей досадой. И вдруг та досада окажется неприятной для Гавши?

– Пускай ждет, – махнул он поросячьей костью. – Не в терему, а во дворе. Не переломится, чай.

Дружинники согласно загудели. Только в чистом, словно девичьем, лице Лютобора Гавша увидел сомнение. Это разозлило его.

– Эй, отрок, – крикнул он через стол, – твое белое личико полно печали, как у красной девицы, которую отдают замуж. Может, тебе не в дружину надо, а в девическую?

Давно захмелевшие кмети буйно захохотали. Некоторые попадали с лавки или опрокинули на себя мед. Лютобор, залившись маковым цветом, вскочил.

– Ну, ну, гневный какой, – усмехнулся Гавша. – Я пошутил.

Отроки, сидевшие с Лютобором, смеясь, утихомирили его, усадили обратно. Скоморохи, прерывавшие свои кривлянья и звон бубенцов, снова пошли в пляс, завели скороговорки. Двое, в вывернутых наизнанку козлиных шкурах, с бородами-мочалами, бодались прицепленными на лбы рогами.

У Гавши веселье пропало. Он допил мед, отодвинул кружку и смотрел на скоморохов, не слыша их. Наконец ему надоело. Он запустил серебряным блюдом с обглоданными костями в дверь палаты. Кости разлетелись и попадали на головы дружинников. Блюдо, грохнув о дубовую дверь, долго дребезжало на полу. Кто-то из отроков заметил плохое настроение огнищанина и замолк. Остальные продолжали шуметь.

– Зови сюда монаха, – крикнул Гавша холопу. – Послушаем, что он нам споет.

Явился дворовый челядин и сказал, что чернец в палату не пойдет, а разговор с ябетником хочет иметь в отдельной горнице.

Гавша на миг онемел от наглости нищего чернеца. Однако пришлось встать и пойти мимо весело орущих и уже примеривающихся к драке отроков.

Он спустился вниз по скрипучим ступеням и зашел в первую подвернувшуюся клеть, сел на лавку, крытую пестрым сарацинским ковром.