Нестор-летописец

– Мир дому сему, – войдя, сказал монах.

– И тебе, чернец, – сквозь зубы ответил Гавша, не предлагая сесть.

– Ты ли будешь здешний ябетник? – спросил Феодосий.

– Я – огнищный тиун и суд в селе правлю сам. Что тебе надо от меня?

– Неправый суд твой, тиун, сельские смерды жалуются на тебя.

– Кому? Тебе? – Гавша не скрывал презрения.

– Мне. А через меня – Богу, творящему высший суд над миром. Зачем обидел Прилукову вдову с детьми? Для чего Бога гневишь, отдавая малых отроковиц в скоморошье замужество? Закон рушишь, тиун. Не можешь ты отобрать у вдовы и детей их имение.

– А кто мне помешает? – ухмыльнулся Гавша.

– Я, – кротко сказал Феодосий. – Бог услышит мою молитву и удержит твою руку. А если и впредь не переменишь своего суда, то отринет тебя Господь. Преложи суд на милость, тиун! Не отбирай у вдовы последнего.

Игумен говорил негромко, но внушительно. Вроде бы и грозил нестрашно, а Гавше отчего-то стало неуютно. Будто холодом в окно потянуло.

– И не подумаю, – отчеканил он. – Поди прочь, монах. Меня от твоих угроз в сон клонит.

– Гляди, – предупредил Феодосий, – смерть ходит близко, уже почти держит тебя в объятьях. Не покаешься – погибнешь и телом, и душой.

Он ушел, накинув на голову клобук. Гавша вернулся в палату, где пировали, и хотел выпить меду, но вдруг чрево скрутило резью. Он откинулся на спинку скамьи и схватился за брюхо.

– Что, Гавша Иванич, съел чего не того? – участливо спросили отроки, из тех, которые еще могли что-то замечать вокруг.

Драки между дружинниками не случилось, либо ее скоро замяли и запили медом. Потому некоторые отроки устроились спать прямо за столом. Скучно все же без славного боя.

Выпучив глаза, Гавша корчился от боли, судорожно рвал с шеи гривну. Резью обожгло все внутренности, съеденное и выпитое подошло к глотке. Он наклонился и изверг все на пол. Получилось много. Темная кислятина разливалась по половицам. Резь стала слабее, но все равно в брюхе словно царапали тупым гвоздем.

Отроки взяли его, положили на лавку у стены и сгрудились вокруг. Стали совещаться.

– Медом его отпоить. Мед от всех хворей годен.

– Захлебнется он твоим медом. Вишь, как его корчит. Недоблевал он. Еще надо.

– Бабу-шептунью кликнуть бы. Это его волосатик схватил. Нечистый дух.

– Эк его крючит, будто травленный. Помирает прямо…

Услыхав это, Гавша и впрямь едва не помер от страха. Смерть показалась такой близкой, будто баба рядом на ложе – жар от ее тела забивает все прочие мысли и чувства. Из последних сил он выдавил:

– Монаха… сюда… вернуть! Скорее!..

Послали двух отроков за чернецом. Далеко он не ушел, успел дошагать лишь до околицы села. Отроки налетели с криками, хотели силой посадить его на круп коня, но Феодосий не дался. Дошел своими ногами и не очень-то поспешал, невзирая на понуждения кметей.

Игумен приблизился к лавке, на которой страдал огнищанин, и молча остановился.

– Гавша Иванич, а Гавша Иванич! – окликнули его отроки. – Доставили чернеца. Чего с ним делать-то?

Огнищанин уставил помутневшие от боли глаза на Феодосия. Тот стоял с наклоненной головой и перебирал деревянные бусины четок.

– Твоя взяла, монах, – прохрипел Гавша. – Скажи Богу – согласен я. Забери… смерть мою.

– Оставишь имение Прилуковой вдове и ее детям? – спросил Феодосий.

– Оставлю… Пальцем не трону. Клянусь.

Игумен покосился на мокрую горку извергнутого Гавшиным нутром.

– Многовато, – покачал он головой. – Сунь два пальца в глотку и очисти чрево. Да больше не ешь столько, не то и вправду помрешь.

– Ну, а я говорил! – возгласил кто-то из отроков.

– И помни свои слова, тиун, – сказал Феодосий, уходя.

…К вечеру Гавша совсем оправился, хотя и ослабел от извержений утробы. За свои мучения он велел гридям наказать холопа-повара – растянуть его на телеге и бить плетью. О согласии не трогать вдову и ее девок огнищанин уже жалел. Но переступить через клятву все же не решился. Феодосий-игумен был колдун, его слушалась нечисть и сама смерть. В этом у Гавши не осталось сомнений. А с колдуном лучше не спорить.

Поднявшись с ложа, он кликнул холопа, переменил рубаху и порты, плеснул водой в лицо. Вышел в сени, прогулялся до гридницы. Трое гридей на азарт играли в тавлеи – бросали кости и считали очки. Азартом была портомойная девка Солошка. Проигравшие должны были умыкнуть ее из бабьей челядни и доставить победителю на потребу. Гавша не прочь был к ним присоединиться и добыть девку для себя, но вспомнил об отроке с маковым румянцем на гладких щеках. Он спросил гридей, где Лютобор.

– А леший его знает. Днем еще ушел, – не отрываясь от игры, ответил один из гридей.

– Куда ушел? – недовольно поинтересовался Гавша.

– Да с монахом тем, – сказал другой. – Чернец его будто о чем попросил. Проводить, что ли, там.

Гавша рассвирепел. Он сгреб упавшие кости и швырнул на пол.

– Вы что, белены объелись?! Вы на службе у князя или у чертовых монахов? В холопы чернецу продались?

Гриди растеряно моргали.

– Да мы-то что, Гавша Иванич… Это Лютобор… малой он еще, соображает плохо. Верно, на ночь в монастыре остался.