Нестор-летописец

Мстислав Изяславич провел первую после изгнания ночь в Киеве в мрачном предвкушении. Он не смог заснуть ни на час, ходил по княжьему терему и всюду зажигал свечи. Ему мерещились орущие глотки киевской черни, выкрикивающей имя полоцкого князя. Завтра он заткнет эти глотки навсегда. Мятежная толпа, живущая в его воображении более полугода, рассеется как дым…

Изяслав шел на Киев с пятью сотнями ляхов. Польский князь не сомневался, что киевские люди откроют им ворота и безропотно соберут все то золото, которое он выторговал у великого князя в обмен на согласие не идти на стольный град войной. Изяслав такой уверенности не испытывал. Для надежности он выслал вперед сына с горсткой своих дружинников. В дороге горстка разрослась до двух сотен – Мстислав забирал кметей у волостелей градов, встречавшихся по пути.

Киев князю поклонился, но за смирением градских людей Мстиславу чудилась настороженность и готовность снова, при случае, предать. Он выслушал радостные речи митрополита Георгия, а затем заперся в тереме на Горе. Дружина, напрасно ждавшая богатого пира, скучала, князь же допрашивал ключников, сколько добра пропало из казны и хором во время буйства черни.

С рассветом Мстислав повел кметей на Подол.

Спустившись по Боричеву взвозу, он поделил дружину пополам. Одну часть во главе с чудином Тукы послал на другой край Подола. Со своей половиной занял ближайшую улицу. Встречный люд и холопы в страхе разбегались. Кто не испугался, того хватали и пинками заталкивали во двор, куда въехал князь. Здесь пойманных сгоняли в кучу дожидаться своей очереди. Баб и девок Мстислав велел не трогать – не до них.

Хозяина дома выдрали из-под одеяла – горазд был дрыхнуть. Оказался лавочником, но сам в лавке не сидел, а нанимал рядовича, да по селам и весям рассылал наемных коробейников, тем и наживал добро. Его бабу с девкой-холопкой оттерли в сени, самого в исподних портах поставили перед князем.

Мстислав, утвердившись на широкой лавке, задавал вопросы.

– Кричал ли на вече поносные слова против князя Изяслава?

Лавочник невнятно мычал и мотал головой. Ему кулаком поправляли память и речь.

– Не кричал, ей-богу, ничего не кричал! – захлебывался людин и сучил ногами. Двое кметей держали его, не давали упасть.

– Врешь, – спокойно говорил Мстислав. – Звал ли горожан освободить из поруба полоцкого Всеслава и был ли сам в том деле?

– Не был, не был, никуда не звал, – плакал лавочник. – Смилуйся, князь, не губи…

– Опять врешь. Я твою рожу запомнил тогда среди прочих на княжьем дворе.

Мстислав лукавил, этого простолюдина в его воспоминаниях не было. Но память ненадежна, а рассудок говорил князю: эта рожа или другая – не имеет значения. Бунтовала вся чернь, всей и отвечать.

– Смилуй…  кня-а-а… а-а…

В сенях за дверью билась и вопила дурным голосом хозяйская женка.

– Эй, там, заткните ее, – раздраженно крикнул Мстислав.

Бабу с глухой возней уволокли.

– Кто ходил освобождать Всеслава, называй по именам, – сказал князь лавочнику.

Тот обвис на руках кметей и ронял на пол кровь.

– Поромон-плотник с Оболони…

– Еще!

– Не зна…а-а…

Его кинули лицом об стену.

– Кривой Ждан из Гончаров… Некрас Кобылий Хвост… Ганьша-древодел с Мокрой улицы…

Назвав десяток имен, людин поднял на князя мутный взгляд.

– Что створишь с нами, князь? – вопросил он, дрожа и голосом, и рыхлым телом.

– А как сам думаешь? – заинтересовался Мстислав.

Лавочник закричал и судорожно забился, как птица в силках.

Князь сделал знак отрокам. Кметь постарше вынул из сапога нож и воткнул в людина.

Тело выкинули на двор. Взамен убитого привели одного из тех, кого похватали на улице.

– Звать как?

На Мстислава глянули злые, упрямые молодые глаза.

– Колчек. Знаю, о чем спрашивать будешь, князь. Только я ничего не видел.

– Что ж так? Пьян был? С бабой тешился?

– Не пьян и не с бабой, а все равно не видел. Нечего мне сказать тебе.

– Ну, нечего, так нечего, – не стал возражать князь и велел кметям: – Выньте-ка ему глаза. Все равно он ими ничего не видит, зачем они ему.

Молодца повалили на пол, насели на руки и на грудь. Он орал и вертел головой, нож в руке дружинника несколько раз полоснул по лицу. Наконец лезвие вошло куда надо. Вопли сменились воем, затем жалобным скулежом.

Обмякшего парубка протащили по полу и скинули с крыльца в лопухи.

– Давай следующего, – велел князь. – Да принесите мне подстилку мягкую.

Так и пошло дело. Скоро в лопухах лежал не один мертвец, и по двору со стоном ползал на ощупь не один безглазый людин. Выли бабы, раздирая на себе волосы.