Несвятые святые женщины

Ветхое, покрытое заплатами пальто промокло до нитки, с растрепанной седой бороды стекала вода.

Трезорка, такой же мокрый и грязный, как и его хозяин, тоже проскользнул в комнату. Старик перекрестился на образа, робко и с удивлением оглядел комнату и остановился на пороге, очевидно, не смея идти дальше.

– Проходи, дедушка, проходи! – ласково обратилась к нему Марфа Ивановна. – Садись, отдохни!

– Спаси тебя Господь, матушка, – произнес старик и перекрестился. Награди тебя Царица Небесная за твою доброту! Идти-то мне только нельзя, ведь здесь чистота, благодать какая, точно в раю! А я промок, в грязи весь, на кухне было бы лучше.

– Вот еще! Чего тут, садись! Как тебя зовут, дедушка?

– Петром, матушка, Петром зовут.

Старик доковылял до стула, на который указала ему Марфа Ивановна, оставляя на полу лужицы воды, и робко присел.

– Выпей чайку горяченького, дедушка Петр! После холода-то оно хорошо. Вот тут сливочки, крендельки.

– Спаси тебя Господь и помилуй!

– Да что же это за наказание такое! – вдруг завопила Ульянушка, врываясь в комнату с кочергой. – Ведь собачонка-то сюда забежала! Ах ты, мерзкая! – и она кинулась на Трезорку, разлегшегося перед печкой. – Вон отсюда!

Трезорка с визгом бросился под диван, но Ульянушка вытащила его оттуда за хвост и не пожалела ни кочерги, ни рук.

Удары сыпались градом. Лицо старика потемнело.

– Откуда эта собака, чья она? – спросила Марфа Ивановна.

– Моя! – почти простонал старик. – Прости ради Христа, на дворе-то не хотелось оставить, холодно, дождь. Нагрязнила она у вас тут, да и я-то ведь тоже.

– Оставь, Ульяна! – крикнула Марфа Ивановна. – Жалости в тебе нет! Ну чего ты бьешь собачонку? – Поди сюда, милая, поди сюда, – поманила она Трезорку.

Тот робко подошел к ней и, получив кренделек, завилял хвостом в знак благодарности.

– Любишь собачку-то? – спросила Марфа Ивановна.

– Как не любить, матушка, умная собачонка, верная. Мы с ней вместе горе мыкаем. Вместе и голодаем, и холодаем. Щеночком я ее еще во каким махоньким подобрал, выкормил. Вот и ходит с тех пор за мной, ни на шаг не отстанет – куда я, туда и она. На войне даже вместе были, – усмехнулся старик.

– Это как же? – удивилась Марфа Ивановна.

– Да вот так, матушка. В походе я ее и подобрал. Шли мы однажды через одну деревню. Вижу – барахтается в пруду щеночек, визжит. Жалко мне его стало. Вытащил я его да за пазуху под шинель и спрятал. Сперва думал, что не вырастет, помрет, потому что слепой еще был, сосунок. Однако ничего, выкормил.

Кашу, бывало, сядешь есть и ему дашь. Сухарь грызешь и им поделишься. Смеялись солдатики-то, говорили: «Какого ребеночка Бог послал!»

Однако ничего, не обижали. Ну вот и подрос Трезорка, умным таким стал, понятливым. Штукам мы его разным там обучали. Он ведь у меня ученый, матушка, – не без гордости заметил старик. – И поноску носит, и через палку прыгает, и на задних лапах мастер ходить.

Куда, бывало, ни пойдет полк, и он за обозом бежит. Однажды его чуть было не убили, пуля в него попала.

– Да ты что же чай-то не пьешь, дедушка? – перебила его Марфа Ивановна.

– Спасибо, родная, награди тебя Бог, много доволен!

– Пей, пей, голубчик, – и Марфа Ивановна подала ему новый стакан. – Да крендельков-то бери, чего ты!

– Спасибо, кормилица! Так вот, пуля попала, – продолжал старик. – Совсем, думал, околеет Трезорка. Ухаживать-то за ним некогда было. Дальше надо было идти. Ну а с собой взять тоже нельзя. Оставить его на дороге… Плакал я, матушка, стыдно сказать, горькими слезами плакал. Он смотрит на меня жалобно так, руки мне лижет, встать хочет, бежать за нами, но не может.

Матушка, жалко его было, собачонка-то умная. Однако нечего было делать, оставил. Идем мы, идем. Прошли километров 150, встали лагерем. Лежу однажды в палатке, вдруг слышу – визг. «Господи, не Трезорка ли?!». Вышел, гляжу – он и есть! Прыгнул мне на грудь, визжит, лает! Отлежался ведь, матушка! – заключил старик. – С тех пор вот и живем вместе, не расстаемся.

– Кушай, дедушка, кушай, – ласково сказала Марфа Ивановна, подавая старику большой кусок пирога с рыбой, – остынет!

– Награди тебя Бог, матушка, – старик смахнул слезу.

Самовар был давно убран, и теперь на столе, накрытом белой скатертью, стоял румяный пирог. Тут же дымилась миска со щами. Выглянувшее из-за тучки солнышко пробилось сквозь опущенную кисейную занавеску окна и осветило комнату.

Радостно было смотреть на эту добродушную хлопотунью старушку, от всего сердца угощавшую оборванного, грязного нищего. Даже морщины на его лбу как будто разгладились.

Давным-давно не ел старик с таким аппетитом. Еще бы! За всю его долгую жизнь не привелось ему видеть такого обеда. Про Трезорку и говорить, разумеется, нечего.

Развалившись под столом, он уписывал огромную мясную кость и был, конечно, очень доволен.

– Сохрани, Господи, и помилуй всякого от такой жизни, – произнесла Марфа Ивановна. – Старый, больной человек. Покой бы тебе нужен, хлеба кусок, а тут холодно, голодно.

– Что делать, матушка, – вздохнул старик. – На все Божья воля.

– Так-то так, дедушка, но все же…