Нет причины для тревоги

Лишь в этой накаленной атмосфере алкогольной героики и могло произойти то «незабвенное обмывание уклонения», на которое намекал Эдмунд, и все то, из-за чего всю эту московскую «незабвенность» хотелось предать забвению. В тот незабвенный день Алефтина позвонила и предложила встретиться в центре. Они с Максимом присели на скамейку в скверике у Белорусского вокзала (квартира Максима была в двух шагах) под пыльными, обмякшими и квелыми деревьями. Все вокруг – от медленно плывущего городского транспорта до белых санитарных кителей милиционеров – уподоблялось некой советской версии полотна импрессионистов, где все дрожит в смутной рассеянности. Оба погрузились в молчание, отчасти из-за духоты и пересохшего горла, отчасти от того, что классическая тема их разговоров истощилась. Они двинулись в сторону квартиры Максима, преодолевая расстояние в дымной мгле, как под покровом снежной метели, и присыпанная пылью Москва, выбеленная солнцем, омертвела, как будто в трескучий мороз перед вторжением Наполеона. По дороге приостановились у пивного ларька, но очередь была дикая. Два мужика, уже с кружками пива в руках, стояли рядом и глядели в небо. В кружку одного из них неожиданно что-то свалилось сверху. Мужик залез в кружку пальцами и вытащил оттуда маленькую птицу, размером с воробья. Она не шевелила крыльями.

«Искупаться захотелось», – сказал его товарищ.

«От жары все птички передохли», – заметил другой.

«Но пиво целый день хорошее», – сказал первый и положил мертвую птичку себе в карман. Максим с Алефтиной нырнули в продмаг, тут же приобрели две четвертинки, тут же передумали и закупили сразу четыре; как во время перестрелки, ныряя в тень, добрались до блаженной темноты парадного, и вот лифт поднимал их в приватную землю обетованную – частную квартиру, свою личную «заграницу», где кончается дымная мгла режимного государства и начинается ясноглазая дружба и любовь. Поворот ключа на четвертом этаже, и, как забытый в суете дня ночной кошмар, их взор заслонила широкая и постылая чужая спина. Впрочем, спина давно знакомая и не совсем чужая: свет кухонного окна заслонял Маркин. Максим напрочь забыл про своего политбеженца и отказника-постояльца.

Только при полном затмении ума в состоянии дымной мглы Максиму могло прийти в голову поселить у себя лысого балбеса-уклониста Маркина. Его лысины, правда, видно не было: на голове у него давно сияла ермолка. Злые языки утверждали, что ермолку Маркин стал носить исключительно для прикрытия этой самой лысины, а вовсе не из-за своих сионистских принципов. Сам же он утверждал, что ермолка для него была еще одним доказательством рациональной прозорливости Талмуда: его решение прикрывать лысину ермолкой совпало с появлением пятен на солнце, которые и привели к засухе и солнцестоянию, и, если бы не ермолка, говорил Маркин, его, как и многих некоторых других, давно бы хватил солнечный удар. В результате Маркина не сумели сразить и другие удары судьбы, а не только солнечные. Эту ермолку он не снимал с весны ни ночью, ни днем, и, даже когда дело дошло до вызовов и допросов в связи с письмами протеста и голодовками во имя отъезда и следователь потребовал от Маркина немедленно снять головной убор в присутственном месте (наивно полагая, что кепка у него на голове и есть еврейский символ религиозной ермолки), Маркин кепку послушно снял, но под ней и оказалась эта самая тюбетейка, на что оторопевший следователь процедил:

«Все вы, евреи, с двойным дном».

Я бы не назвал Маркина человеком с двойным дном – дна там просто не было. Маркин был бездонной бочкой аргументов – он спорил по любому поводу. В психиатрии эта одержимость называется манией сутяжничества, что в переводе на советскую феню означало инакомыслящего, а в обратном переводе с английского называлось диссидентством. Так, по крайней мере, Маркин-старший интерпретировал позицию своего сына. Маркин-старший был доцентом по марксизму-ленинизму, и это привело к тому, что Маркин с детства мечтал опровергнуть Маркса. Пока Маркин опровергал Маркса, его папа, выйдя на пенсию, вспомнил дедушку раввина, отбросил маску марксизма и обратил свое лицо к сионизму. Инакомыслящему Маркину-младшему в знак протеста против отца пришлось срочно переключаться на опровержение Библии. И вдруг сразу, без дальнейших аргументов, он переквалифицировался в талмудиста. Чтобы опровергнуть Талмуд изнутри.