Нет причины для тревоги

«Так ведь я еврей по матери и у меня жена аидка», – улыбнулся ангел Эдмунд своей мулатской ухмылкой, обнажив прокуренные московские зубы. И, как будто дождавшись объявления своего гастрольного номера, стал тараторить про песни порабощенных негров, про свою маму аидку и папу негра из хижины дяди Тома и что негр по-американски – это кличка вроде жучки, на чем умственно и споткнулась тетка из паспортного стола районного отделения милиции, где Эдмунд юношей получал свой первый советский паспорт. В тот эпохальный день он стал морочить голову тетке в паспортном окошке насчет его национального происхождения. Что папа, мол, у меня – негр из Америки, и мама хоть и не негр, но тоже из Америки, и поскольку негр – это не национальность, а по-американски оскорбительная кличка, вроде жучки, то я в паспорте должен быть записан не как негр, а как американец. Работница паспортного стола сказала, что такой национальности, американец, в нашей советской семье народов пока еще нету. Эдмунд подумал и ответил, что если папа у меня негр, а мама хоть и американка, но все же еврейка и если я не имею права на американца в паспорте, то тогда в графе «происхождение» так и записывайте: «негр-еврей». Ну и по бюрократической исполнительности так его и записали.

Максим знал байки Эдмунда наизусть, но сейчас плохо понимал, каким образом этот московский негр-еврей оказался у его израильской военной койки. Полубредовый зной иорданского барака совпал в памяти со знойным московским летом эпохи дымной мглы и прокуренными квартирами в поту и пыли уклонения от воинской повинности сионистов-отказников, где авантюры Эдмунда играли не последнюю роль. Сам Максим, как известно, ни от кого не уклонялся и ни от чего не косил, а только участвовал в обмывании чужих подвигов. Обмывались эти подвиги действительно незабвенно, с некой очумелой значительностью; каждая заглотанная рюмка водки воспринималась как сократовская чаша цикуты, как будто сорокаградусное жжение в желудке было вакциной против сорокаградусной жары советской столицы, погруженной в дымную мглу, и сама эта раскаленная мгла сливалась в расплавленных умах с советской властью. Дымная мгла началась из-за лесных пожаров, горел торф, пожары начались из-за засухи, засуха же началась, по мнению одних, когда ввиду нехватки алкоголя население стало гнать самогон прямо из воды. Нашлась даже группа энтузиастов, которые заранее выставляли бутылку водки на постамент памятника Пушкину, садились в кружок и выжидали до полудня, пока водка в бутылке не дойдет до состояния кипения, и ровно в полдень, обнажив головы, молча распивали бутылку из горлышка без закуски. В народе их стали называть «сорокаградусниками», в результате чего многие из них поплатились арестом, поскольку в доносах их путали с сектантами «пятидесятниками».

Ручаться, впрочем, ни за какие факты в те дни нельзя было, потому что видимость приближалась к полной неразличимости. Известно было лишь то, что в Москву прибыл Никсон. Он прибыл, но никто его не видел в дымной идеологической мгле: все, что сообщалось в «Правде», считалось автоматически неправдой, даже факт прибытия Никсона в Москву. Большинство отказников, глядя, как крупноблочные дома исчезают в дымной мгле и Москва задыхается в удавке пожаров, цокали языками про тьму египетскую и рвались на встречу с Никсоном, как с Моисеем. По мнению сионистов-отказников, засуха была Божьей карой по аналогии с египетскими казнями; некоторые из евреев, правда, склонялись к мысли, что это не Божья кара, а провидение с целью подготовить будущих граждан исторической родины к климату Иудейской пустыни. Но из-за этой самой тьмы египетской они путали адреса и попадали в военкомат, где их забривали в армию, чтобы навязать им государственные секреты, обладая которыми ты становился невыездным. Некоторые же уклонялись. Это была эпоха уклонения от воинской повинности.

3