Нет причины для тревоги

«…Шекет, шекет, шекет», – услышал он перед собой доисторически шипящий израильский призыв к тишине и спокойствию. Его вздернувшуюся с непонятными намерениями руку сдерживала мягко и неумолимо смуглая кисть, эдмундовская по колеру, как и лицо человека, вырезанное в просвете открытой двери на заднем плане. Максим лежал на своей армейской койке в солдатском бараке, и над ним склонялось знакомое лицо. Но это был вовсе не Эдмунд, а смуглый командир подразделения. Он сообщил на своем птичьем языке пустынных холмов, что Максим бредил о бабах и неграх, что, впрочем, естественно после солнечного удара, когда в глазах темно. Потом помог ему заправить койку и собрать ранцы, плащ-палатку и т. д. и т. п. и даже сам разобрал и собрал, прочистив и промаслив, личное оружие Максима; поддерживая его под локоть, отправился с ним в каптерку, чтобы тот рассчитался за свое солдатское имущество, отбывая на медкомиссию. Они шли мимо притихших пустынных бетонных бараков, стараясь держаться в тени – от солнца, которое начинало припекать, съедая очередную порцию зелени, превращая ее в шелуху лета. Неподалеку, за холмами, бродило эхо отрывистой команды и бряцание амуниции: военное учение продолжалось без Максима, чье имя перекликалось с маркой советского пулемета. Его вновь тянуло затеряться в перебежках из одной весенней ложбинки к другой крутизне, закружиться в хороводе теней между холмами и заглушить в памяти эхо московских голосов среди артиллерийских взрывов коренастых олив. «Может, все и обойдется?» – заискивающе спросил он командира по дороге к воротам проходной. Но тот лениво ответил, что сегодня у Максима – солнечный удар, завтра, того и гляди, инфаркт, а отвечает командование, и пусть медкомиссия решает. Его наверняка переведут в отряды Гражданской обороны. Сокращенно – ГрОб. Командир оставил Максима дожидаться джипа, похлопал на прощание по плечу и зашагал в своих пижонских сапогах вишневой кожи в сторону холмов, которые были прекрасны тем, что не имели никакого отношения ко всему тому позору, который остался в Москве.

Снова Максима изгоняли за некую провинность, отлучали за уклонение – от всего, что могло бы стать судьбой, а обернулось отъездом. Наш герой потянулся за пачкой сигарет и наткнулся на забытый в кармане конверт. Вскрыл конверт спичкой, разрывая его по верстовой оторочке края; пробежал глазами неуверенное приветствие Алефтины «после стольких лет, стольких зим» (хотя минул всего лишь год) и стал вчитываться в то, от чего запершило в горле.