Нет причины для тревоги

Вернувшись домой после беседы в «Метрополе», Максим обнаружил на кухонном столе (а вовсе не в почтовом ящике) почтовое уведомление, предлагающее явиться в районное отделение для получения заказного письма из Государства Израиль. По душной улице к почте шел уже не прежний Максим, дерзкий молчальник, грубиян и беспардонный говорун, но сомнамбула: на него подействовало уведомление, положенное на кухонный стол неведомой рукой; он перешел в ранг тех существ, которые, в отличие от всех остальных советских граждан, узнали о существовании потусторонних сил, распоряжающихся жизнью, минуя двери и стены, законы и логику.

Он вернулся домой с приглашением воссоединиться с дядюшкой в Метуле, «чтобы в дальнейшем жить неразлучно», как говорилось в документе. Долго рассматривал атлас мира и нашел эту самую Метулу в Северной Галилее; долго сидел над картой, раздумывая, выслано ли было приглашение по белобрысым каналам или же благодаря расторопности сведущего Маркина, заказывавшего вызовы заранее всем подряд на случай советского геноцида. Ясно было одно: органы побывали в его квартире, с обыском или без, и приглашение попало к Максиму через их руки. Не то чтобы угрозы белобрысого из «Метрополя» звучали слишком страшно, не то чтобы Максиму предстояло выбирать между посохом и тюрьмой. Но его жизнь превратилась к тому времени в некую затянувшуюся бюрократическую процедуру, где его должность состояла в сортировке однообразных уклончивых ответов различных министерств и верховных советов на его очередные вспыльчивые запросы о судьбе исчезнувшего негра-еврея.

Он никого не видел: отчасти из-за того, что не мог объяснить другим, почему его бюрократическая война с советской властью носит такой интимно-маниакальный характер. Он никого не видел, чтобы избежать вопросов, почему он никого не видит. Но, главное, у него пропал интерес и к самому себе, то есть к предмету переписки с властями; нас ведь занимают перемены, а тут что с ним ни случись – он всю жизнь будет как проклятый рассылать письма в разные инстанции и вспоминать про себя непростительную бредовость эпизода под цоканье милицейских сапог, на досуге отстукивая двумя пальцами переводы даргино-дагестанской поэзии и каракалпакской эпики. Так и сяк рассуждал он про себя, отмахиваясь от простого слова «позор», припечатавшего его, казалось, навсегда. И, взглянув еще раз на карту Галилеи, Максим выбросил свою затянувшуюся бюрократическую тяжбу в помойное ведро и отправился в Отдел виз и разрешений. Через месяц, как во сне, в почтовом ящике забелела открытка с адресом, надписанным заранее его собственной рукой, как подпись расстрелянного под собственным приговором, – приглашение явиться за визой.

Потом была колючая поземка по дороге в аэропорт, снежная мгла вместо дымной: с той самой ночи небо за прошедшие месяцы не очистилось ни разу; после дымной мглы зачастил дождь, грязный, в каждой капле бродили пыль и пепел дальних пожаров, и вода сочилась, как из испорченного водопровода, вместе со ржавчиной небес, а потом, с октября, небо заиндевело и наконец рассыпалось ранней поземкой, смывающей расстояния и все делающей одинаковым. В его отъезде не было прыжка на тот свет, просто проталкивание сквозь таможню, вместе с караваном нагруженного узлами и чемоданами египетского исхода, где он был чуть ли не единственным, кто чувствовал себя египтянином. Только в отличие от библейского исхода это отбытие не обошлось без провожающих. Среди провожающих была и Алефтина – как единственное напоминание, почему он, собственно, и оказался в этом отделе зоологии. Пришла она в последнюю минуту с заплаканными глазами и успела сказать, защищаясь усмешкой: вместе с ним отбывает ее единственное средство передвижения на Запад. На что Максим зло съязвил, что у нее для этих целей есть в запасе еще и Маркин, если она, конечно, отобьет его у советского милитаризма и склочной супруги.